Население не готовили к провальному финалу войны, ибо не сомневались в победе. Разговоры о поражении считались предательством и вражеской пропагандой. По городу расклеили плакаты. "Мы победим!" — уверял амидарейский солдат. — "Враг не пройдет!"
Волосатое чудище с красными глазами тянет когтистые лапы к ребенку, а солдат, угрожая штыком, загоняет зверюгу в клетку. Табличка на прутьях гласит: "Даганнин обыкновенный. Агрессивный экземпляр"… Дикий варвар в звериной шкуре и с дубинкой замахивается на женщину, но его пленяет доблестный амидарейский солдат, набрасывая на шею веревку… "Сидеть!" — приказывает солдат, и волосатое чудище на поводке и в наморднике послушно опустилось на задние лапы…
Живописно, что ни говори. И наглядно. Художники постарались, а жители добавили, пририсовав рога, свиные пятаки, хвосты, гениталии… Теперь не рисуют.
В правом нижнем углу выцветших плакатов — трехконечная желтая звезда и надпись: "Отпечатано при поддержке риволийского патриотического фонда". Союзники, чтоб их. Где они, союзники? Смыло их. Сдуло. Остались безвластие, слухи, паника…
Однажды утром наглядная агитация исчезла. От плакатов остались драные лоскуты — там, где смогли оторвать. Риволийский клей, подлюка, оказался крепким, схватившись намертво. А даганны не оценят юмора.
Жители укрепляли погреба и подвалы — на случай артобстрела. От домов далеко не отходили — боялись. Запасались провизией — по горсточке, по сухарику.
За четыре года войны существенно проредились деревья в парке и в двух скверах. Исчезли собаки и кошки. Мальчишки соревновались в меткости: кто больше птиц подобьет из рогатки. Но те стали умнее и пугливее. Жизнь заставила.
Айями и Эммалиэ пересчитали скудные запасы и перераспределили рацион в сторону уменьшения порций. У Айями сердце кровью обливалось, глядючи на дочку. Люнечка бледненькая и легкая как перышко, а аппетит плохой. Ей бы вкусненького и питательного, а не кашу с шелухой, заваренную кипятком.
Каждый день Айями отправлялась на рынок. Пыталась продать мужнин свитер и рубашку, но торговля заглохла.
От отчаяния Айями искала любую работу. Ходила по рядам, предлагая деревенским свое усердие в обмен на кров и пищу.
— Что потребуется — всё сделаю. Работы не чураюсь. Быстро учусь. Неконфликтная. Аккуратная, выносливая. Не смотрите, что худа, зато жилиста. Иммунитет хороший, не хворала.
Скотину пасти — буду. Коров доить — научусь. Навоз вычищать — согласна. Только возьмите.
Может, и взяли бы, но хомут в виде ребенка и матери (то бишь Эммалиэ) тянул шею.
— И не проси, — отмахнулась тетка с двойным подбородком. — Лишние рты нам не нужны. Сами лапу сосем.
— Да вы и не заметите. Дочка тихая, послушная. Не шумливая. Ест — как птичка клюет. Мама будет за ней приглядывать, а я за троих отработаю! — уцепилась Айями за рукав.
— Знаю я вас. Сейчас складно поешь, а потом начнутся жалобы: то холодно, то голодно, подайте на то, подайте на это. Зима на носу, дитё начнёт болеть. Ежели согласна в одиночку, то возьму. Без нахлебников, — заключила тётка.
Уехать в деревню и оставить дочку в городе? — ужаснулась Айями. Оторвать родную кровиночку от себя? Нет, ни за что.
А через день торговля закончилась. Пронесся слух: даганны под городом.
Улицы опустели, жители затаились. Встречаясь, обменивались вполголоса новостями и разбегались, как мыши, от малейшего шороха.
Даганны в дне пути! Войдут в город и на центральной площади принесут горожан в жертву своим богам.
— Нужно уехать! — запаниковала Аяйми. Куда-нибудь! Зарыться в ямку, спрятать, уберечь Люнечку. Нет сил сидеть, сложа руки, в ожидании страшного исхода. Давно следовало решиться и уйти с отступающими амидарейскими частями. Хотя и не подбирали военные никого, но попытаться стоило. Другие вон не побоялись. Айями не раз видела унылые караваны: воинские обозы ползли по дороге, а беженцы упорно плелись следом — с чемоданами и с тележками. С детьми. Потому что надеялись. На что?
— Поздно суетиться. Сядь и прижми хвост, — обрубила Эммалиэ. — На чём поедешь? Поезда давно не ходят, ехать на попутке небезопасно. По дорогам гуляет шальной люд. Полстраны заминировано, подорвешься — мокрого места не останется. Да и жизнь человеческая медяка не стоит.
Айями помнила. Как-то Эммалиэ обмолвилась о том, что видела собственными глазами в прифронтовой зоне. Там не церемонились с задержанными, которых вылавливали патрули. Коли шляешься — значит, дезертир. Расстреливали без суда и следствия — за недобрый взгляд, за злое слово, за несогласие с властью. Выстраивали в ряд и давали автоматную очередь.