Люнечка с непоседливостью жизнерадостного ребенка скакала по комнатам вприпрыжку, изредка, правда, отвлекалась от игр и забиралась на подоконник, с тоской глядя на улицу, потому что оказалась лишена прогулок из-за чрезвычайных обстоятельств, приключившихся с мамой. Но недолго тосковала и переключалась на другое интересное развлечение.
- Как вы с ней справлялись? – спросила Айями, наблюдая, как дочка расставляет игрушечный столовый сервиз, копируя действия бабушки.
- Мы с ней поладили, - улыбнулась Эммалиэ, раскладывая столовые приборы и тарелки к обеду.
С мудростью зрелой женщины она не стала делиться откровениями о том, легко ли ей пришлось или чуть сложнее с маленьким неугомонным ребенком. Люню не пугал вид гематом и кровоподтеков, она быстро привыкла к ним, как чему-то само собой разумеющемуся, и с любопытством ребенка, незнакомого с природой их происхождения, расспрашивала, откуда, где и как мама заполучила нехорошую бяку. Эммалиэ спокойно объяснила, что бяки называются синяками, что мама упала, ушиблась и теперь болеет, и нужно её лечить, что маме требуются покой и послушная дочка. Люня тоже помогала в меру своих детских сил: обтирала и смазывала, а когда ей надоедало, переключалась на увлекательное занятие – игру с новой куклой, коробку с которой принес даганский солдат. Волшебная кукольная красавица занимала все мысли Люнечки.
Слова Мариаль сбывались одно за другим.
Однажды утром уехали даганны. Выстроили танкетки, бронетранспортеры и грузовые машины на площади, споро в них загрузились и покатили неторопливой лентой по центральной улице к выезду из города. Вот как девять месяцев назад дикие варвары оккупировали городок, так же и сейчас они покидали место, ставшее для них временным обиталищем. И, наверное, кричали "Хей!" от радости, но до форточки не долетело ни звука, кроме урчания двигателей и чихания из выхлопных труб.
Гусеницы громыхали по брусчатке, перекатывались толстые шипованные колеса, вминаясь в мостовую. Как и предрекал Веч, снег почти стаял, и остатки его в виде грязных кучек лежали на обочинах и на тротуаре. Солнце забиралось теперь высоко на небосвод и грело день ото дня всё жарче, и набухли почки на деревьях в ожидании последнего толчка, чтобы выпрыснуть наружу клейкие зеленые листочки. Айями открыла форточку шире, и в комнату ворвался порыв теплого ветра, заставив протянуть руку, словно возможно поймать неуловимое.
До вечера площадь оставалась безлюдной, видимо, горожане не поверили, что даганны уехали окончательно и бесповоротно, без шумихи и праздничных залпов. Наверное, решили, что те устроили розыгрыш, и вот-вот на площадь ворвутся машины с черными птицами на бортах, и опять закипит жизнь в ставшем привычным послевоенном русле.
А на следующий день у бывшей комендатуры началось шевеление. Амидарейцы из числа комиссованных – вроде бы среди них мелькал и Сиорем - кричали с крыльца небольшой толпе и потрясали кулаками, получая в ответ согласный отклик. Эхо доносило далекие голоса и нестройные возгласы. На козырек накинули амидарейский флаг, растянув сикось-накось бело-синее полотнище, рядом прикрепили флаг союзников с трехконечной желтой звездой, и те повисли тяжелыми мокрыми тряпками в отсутствии ветра. Фигурки людей исчезали в дверях комендатуры и выбегали на крыльцо, волоча стулья, столы, ковровые дорожки и прочие мелочи, забытые победителями, и сваливали в кучу на площади. Вскоре заполыхал жаркий костер до неба, и люди бегали вокруг огня с восторженными криками, точно дикари или туземцы.
Смотри-ка, осмелел народ и отыгрывается на ни в чем неповинной утвари, напоминающей о недавнем пребывании оккупантов в городе, - усмехнулась Айями, и вдруг осознала – в этот самый момент – что даганны уже не вернутся, как не вернется и Веч, а она, Айями, останется с семьей в городке, полном соотечественников, ненавидящих и презирающих её. И никуда не сбежать из этого города, и нигде не спрятаться. Её близкие стали пленниками в ловушке, потому как она, Айями, своими руками привела их к краю пропасти.
В порыве она кинулась к Эммалиэ – та, устроившись в кресле, сматывала нитки в клубок – и, упав перед ней, положила голову на колени и обхватила ноги, прижавшись.
- Простите! Простите!
- Айя, что ты? Поднимись немедленно, - испугалась та. – Ишь, что удумала, давай, вставай.
- Простите меня!
- Что сделано, того не вернешь. Вина наша останется при нас, и с нею нам жить, сколько отведено судьбою, – сказала мягко Эммалиэ, погладив её по голове. Айями заплакала, и каждый всхлип отдавался ноющей болью в подреберье.