Из соседней комнаты прибежала Люнечка, где она играла с новой своей любимицей, второй Динь-дон, которую доставили из комендатуры, пока Айями пребывала в горячке.
- Мама, баба, Динь-дон хочет кашку. Почему вы плачете? Вы голодные? Динь-дон тоже плачет.
Высушив слезы, Айями устроилась на кровати, поджав ноги, лицом к шершавой крашеной стене. Но дрема не шла. Перед глазами вдруг начали возникать отрывочные образы событий того дня. Всплывали лица мужчин, исполненные злобы и справедливого возмущения, в ушах зазвучали слова Айрамира. Шаг за шагом продвигалась Айями в прошлое и инстинктивно вздрагивала, вспоминая каждый удар и каждый злой упрек из уст командира отряда. В бою пострадали люди - и амидарейцы, и даганны – много погибших, много раненых. Неужто по вине Айями, из-за её головотяпства и легкомыслия?
И Вечу пришлось нелегко, он выкручивался как мог, пытаясь и звание сохранить, и Айями уберечь, потому как в глазах следствия она стала шпионкой и соучастницей, а для соучастников даганны предусмотрели один закон – "жизнь за жизнь". Вечу же, забывшему о присяге, предрекли суровый суд и презрение соплеменников.
Лучше бы ей отбили память. Как теперь жить с неподъемной виною?
Теперь с наступлением темноты улица не освещалась фонарями – даганны демонтировали перед отъездом все светильники и прихватили с собой. В сумерках очертания соседних зданий постепенно размывались, растворяясь в сгущающейся темноте. Эммалиэ решила занавесить оконные проемы плотными шторами, чтобы освещенные окна не привлекали излишнего внимания снаружи. Айями ей помогала.
- Если бы я знала... Я бы ни за что не пошла туда, - сказала она с ожесточением. Злилась на себя, прежде всего. За глупость свою, за наивность, за веру в людей. За то, что вообразила, будто перед лицом общей опасности соотечественники сплотятся без оглядки на обстоятельства. А им оказалось наплевать, и слушать не стали, точнее, слушали, но не Айями, а свою ненависть.
- Все мы умны задним числом, - сказала Эммалиэ, цепляя холстину на гвоздь. – Поверь, в молодости я тоже чудила будь здоров и натворила немало подвигов. Сейчас бы, конечно, действовала осмотрительнее с учетом прожитых лет, взвесив все "за" и "против", а тогда сердцем жила, а не рассудком.
- Ваши подвиги не чета моему, - ответила хмуро Айями.
Можно прожить всю жизнь, оглядываясь по сторонам, и шагать на цыпочках, боясь собственного чиха, но достаточно единожды забыть об осторожности, чтобы навсегда и бесповоротно изменить свою судьбу и судьбы близких.
Поздним вечером Айями прилегла рядом со спящей дочкой и прижала к себе, вдыхая запах детства. Поглаживала расслабленную сонную ладошку и размышляла о том, что своим безрассудством перечеркнула будущее Люнечки. Все, ради чего боролась Айями, по-своему, по-женски – в войну, и после, при даганнах – она спустила в унитаз одним необдуманным поступком.
Не спалось, и Айями заварила крепкого чаю, чтобы терпкая горечь на языке хотя бы на время перебила горечь мыслей. Эммалиэ штопала у лампы детские колготы и носочки.
- А пусть бы и расстреляли меня, - сказала вдруг Айями. – Пусть бы забрали дочку в Даганнию. Она была бы в безопасности, сыта, обута, одета. Добрые люди не бросили бы, вырастили.
- Окстись, Айя, разве ж можно отказываться от своей кровиночки? – опешила Эммалиэ, сняв очки с носа. – Это из-за контузии лезут в твою голову нелепые мысли. И неправильные. Нельзя детей предавать, бросать нельзя.
- Зато дочка жива останется, - возразила упрямо Айями.
- Не горячись и себя не кори, не так уж всё и страшно. Даганны ушли, скоро придут риволийцы. Мы выжили при первых, кто знает, вдруг и при вторых приспособимся.
- Я опасаюсь не риволийцев, - ответила Айями, грызя ноготь. – За себя мне уже ничего не страшно. За Люню боюсь и за вас.
- Про городских не думай. Осудят, словами отстегают, бросят пару раз камнями, а ты не ведись. Они и отстанут, скучно же без развлечений.
Но Айями не поддержала оптимизма компаньонки. Легла в кровать, опять поджав ноги к груди, и размышляла, пока не сморил сон – тяжелый и липкий.
- Не нравится мне твое молчание. Никак задумала что? - поинтересовалась Эммалиэ на следующий день.
Айями просидела апатично на подоконнике все утро, глядя на улицу. И о молитвах святым забыла, и о Микасе не вспомнила.
- Нет. Если задумаю, посоветуюсь с вами. Мне с лихвой хватило самостоятельности, - ответила Айями.