— Ну нет, это не я, — воскликнул ты. — Сестер у меня было столько, сколько семей, но мы никогда не любили друг друга. Они всегда боялись, что я займу их место, и не хотели, чтобы я остался, ты удивишься, если я расскажу, что они вытворяли. Нет, это не я.
— Ты просто забыл, — закричала я. — Я тоже забыла, забыла вещи, месяцы, целые годы, не помню, где и как, но тебя, тебя я никогда не забывала. Если я расскажу тебе…
Теперь ты часто дышал, казалось, был вне себя, и, вскочив, ногой отбросил вещи, лежавшие на земле.
— Я не знаю, кто ты, — крикнул ты, — забери свои шмотки и оставь меня в покое! Уходи! Убирайся!
Мне не удавалось свернуть покрывало — так дрожали мои руки. Я неловко скомкала его, потом сунула руку в сумку и вытащила золотой браслет.
— Возьми, — пролепетала я, — я украла его для тебя в тот же день. Чтобы доказать… Я все что угодно сделала бы ради тебя…
Свернутый браслет лежал на моей ладони, и я протягивала его тебе. Сначала ты не узнал его, это, конечно, была не первая вещь, украденная тобой, но потом твое лицо неожиданно исказила ярость. Ты вырвал браслет из моих рук и швырнул его далеко в лес, видя, как он исчез, я подумала, что никто и никогда больше не найдет его.
— Да ты ненормальная, ты совсем ненормальная! — воскликнул ты. — Я-то знаю, как это делается, но ты… Тебя ведь могли увидеть, и ты пришла сюда с этим браслетом, ты же могла привести за собой фликов!
Я встала, пошатываясь. Сейчас я почти боялась тебя — ты выглядел почти сумасшедшим, гнев исказил твои черты, и я понимала, что не столько золотой браслет привел тебя в такую ярость, сколько тот факт, что ты чуть было не поверил мне. Ты нагнулся, собрал разбросанные на траве вещи и начал изо всех сил раскидывать их в разные стороны, но на этот раз кидал не в лес, а к решетке парка, выкрикивая:
— Уходи! Иди туда, откуда пришла! Убирайся! Убирайся!
Я подбирала разбросанные вещи, одна туфля попала мне в лоб, и от боли на глаза навернулись слезы. Когда под рукой у тебя больше ничего не было, ты в бешенстве начал озираться вокруг, схватил корягу и с силой бросил в меня, она тоже попала мне в голову, потом в грудь полетел камень, и наконец ты сам бросился на меня. Ты схватил и потащил меня к воротам, так грубо, что я споткнулась, потом упала, но не могла подняться, потому что ты пинал меня ногой. Потом я выпрямилась и начала отступать, защищаясь руками, но ты продолжал толкать меня, так мы добрались почти до самых ворот, и тут ты наконец остановился. Последние метры я преодолела одна, но ты продолжал кричать: — Уходи, уходи, возвращайся туда, откуда пришла! — размахивал руками, словно все еще неистово толкал меня, бил в грудь и в голову, не боясь сделать больно; так ты стоял, а я не понимала, как такое худое, тонкое тело могло вмещать в себе столько ярости. Женщина, сидевшая на скамейке, начала кричать при виде нас, и, проведя рукой по лбу, я обнаружила, что мое лицо в крови. Я застонала и услышала позади себя чей-то встревоженный голос:
— Я могу вам помочь? Чем я могу вам помочь?
Обернувшись, я увидела Кармина вместе с его собакой на поводке, она визжала, пыталась высвободиться и броситься ко мне. Я зажала рот рукой, чтобы сдержать стоны, и бросилась к решетке парка. В тот момент, когда я, задержав дыхание, пробегала мимо Кармина, он повернулся в мою сторону, но я не произнесла ни слова, затаила дыхание. Если бы он произнес мое имя, ни за что не откликнулась бы. А ты продолжал кричать, еще долго я слышала, как ты кричал, не произнося при этом ни слова, — это были лишь долгие хриплые невнятные крики, похожие на стоны животного.
15
Следующие несколько дней принесли мне только высокую температуру и ночной мрак. Воспоминания о моем возвращении из парка были смутными. На лестнице своего дома я вытерла лицо краем плаща, опасаясь, что Адем проснется и увидит меня такой — в крови и слезах. Много раз я пыталась вставить ключ в замочную скважину — каждый раз он выскальзывал и падал, как будто ожили мои старые страхи: я больше не у себя дома, не имею никакого права открывать эту дверь, она останется запертой для меня навсегда, и Мелиха больше не было рядом, чтобы взять из моих рук связку ключей и впустить меня в дом посредством этой маленькой отмычки. Когда наконец мне удалось открыть дверь, я прошла прямо в ванную и в зеркало рассмотрела свое лицо. Оно не было сильно поранено: рассеченная бровь, разбитая губа и синяк вокруг глаза — только и всего, кровь из носа уже перестала течь. Но почему это разбитое лицо казалось мне таким знакомым, почему я была уверена, что уже видела его таким — эту губу, этот глаз, окруженный лиловым кровоподтеком? Наполнив раковину холодной водой, я окунула туда голову и держала так, пока хватило воздуха, потом, не заглядывая больше в зеркало, я вытерла лицо и вышла из ванной.
Прежде чем снова сунуть узел под кровать, вынула оттуда карусель и отнесла ее в детскую. Мышка по-прежнему сидела в опилках, протягивая ко мне сложенные, как маленькие ручки, лапки и наблюдая за мной своими красными глазками. Мне захотелось поставить клетку на пол и открыть дверцу, выпустить ее, даже аккуратно посадить в водосток, чтобы, следуя по пути стекающей воды, мышка соскользнула на тротуар и обрела наконец свободу. Но я лишь осторожно положила карусель на стол Мелиха, но эта осторожность была бесполезна — я заметила, что одна из фигурок исчезла, от нее остались только светлый отпечаток и следы клея на спине одной из лошадей, должно быть, фигурка упала, когда ты пнул карусель ногой. Другой всадник опасно склонился, почти касаясь протянутыми руками пола карусели, словно пытался удержать своего пропавшего друга, на этот раз его лицо с открытым ртом выражало не восторг и радость, а скорее ужас и настоящую тоску. Я осторожно выпрямила его — клей почти не держал, и он сидел на лошади, сохраняя шаткое равновесие. Я положила карусель за клетку, в надежде, что Мелих заметит пропажу только через несколько дней.
Потом я ушла в свою комнату и тихонько прикрыла дверь. Закрыла ставни и с чувством облегчения, с чувством полного освобождения погрузилась в темноту. Затем разделась, оставшись в одном белье, и легла в постель. Я уже дрожала и чувствовала поднимающуюся температуру, лицо и особенно голова болели, словно череп сжали стальным обручем, словно соловей бился внутри, издавая отчаянные пронзительные крики. Я съежилась под одеялом, прижав руки к вискам. Мне припомнилась эта температура, эта головную боль — после водостока, звенящего на ветру, после неба лошадей особенно и еще много, много раз. Я начала дышать спокойно, тихо, как если бы вставляла нитку в игольное ушко, я думала теперь только об этом, об этой нитке и иголке, о странных узорах, которые начинали складываться или уже складывались без моего ведома, о таинственном шитье, которое соединяло фрагменты полотна моей жизни, какие рисунки я увижу, на что однажды дорисованные, они станут похожи и дано ли мне будет увидеть их когда-нибудь.
Когда я проснулась, в комнату уже проник луч света, и прежде, чем открыть глаза, я прошептала: «Нет, нет». Потом заметила силуэт Адема возле моей постели, он зажег ночник, но тут же погасил его. Мне хватило этого мгновения, чтобы смутно увидеть его и заметить не удивление, а грустное выражение на его лице. Адем приложил ладонь к моей щеке, и ладонь показалась мне ледяной. Потом он встал и вышел из комнаты. Спустя несколько мгновений вернулся, держа в руках банную рукавичку, которую положил мне на глаза, а в рот сунул горькую таблетку и приподнял затылок, чтобы я выпила несколько глотков воды. Потом я почувствовала что-то холодное на своих губах, и, когда снова открыла рот, он положил туда кубик льда. Откуда он знал, смутно подумалось мне, откуда он знал, что единственная вещь, которая могла облегчить мои страдания от этой температуры, были кубики льда? Даже не мороженое, как то, которое я разделила с Кармином, а просто лед, безвкусный, бесконечно грустный лед. Он сидел рядом, пока первый кубик не растаял, потом дал мне второй. Я попыталась что-то сказать, объяснить ему эту неожиданную усталость, эту температуру, но он сказал: «Тс-с-с!», и я замолчала. Потом я почувствовала, что он слегка пошевелился, повернулся к двери, и догадалась, что Мелих заглядывал в приоткрытую дверь.