Впервые я не знала, чем заняться. Сидя в гостиной, сложив руки на коленях, я дышала совсем тихо и напряженно прислушивалась, словно в квартире кто-то спал и я должна была сторожить его. Я не осмеливалась пошевелиться. Неожиданно в голову пришла мысль: узел с моими вещами, он до сих пор у меня под кроватью? Представив его там, я больше не могла вернуться в свою комнату, мне невыносима была мысль о том, что все это время он лежал у меня под матрасом, словно кукла вуду, пронзенная иголками. Интересно, нашел ли Мелих другого человечка для лошади? Может быть, отец помог ему — слепил фигурку из мокрой газетной бумаги или из пластилина, ведь Мелих заплакал бы, обнаружив, что карусель сломалась, но я не помнила, чтобы слышала его плач, хотя достигли бы меня его рыдания там, где я была? Так я сидела долго, меня знобило, но я не решалась встать и выйти из комнаты, чтобы взять свитер. Вместо этого я взяла из прихожей маленькое пальто Мелиха и накинула его на грудь. Чуть позже в дверь постучали, и я узнала голос Кармина.
Я машинально проверила, застегнут ли мой халат, и пошла открывать. Мне пришлось долго добираться до двери — пол качался у меня под ногами. Когда я наконец открыла, Кармин терпеливо ждал на пороге. На нем была незнакомая мне рубашка, красная в голубую полоску, а в руках букет розовых гвоздик. Он смущенно улыбался: он почти никогда не поднимался наверх и почти никогда не ходил туда, где не мог передвигаться без трости или собаки. Словно извиняясь, он тут же сказал:
— Я недавно встретил Адема и Мелиха. Они сказали, что вам лучше, что вы уже встали. Я подумал, что цветы…
Он неловко протянул мне букет, я взяла его.
— Спасибо, — прошептала я, — они очень красивые.
— Надеюсь, — ответил он все с той же странной растерянной улыбкой. — Продавщица сказала, что эти — самые красивые. Кроме того, я выбирал по запаху.
— Присядьте, пока я поставлю их в воду.
Я взяла его под локоть, чтобы проводить к дивану. Ткань его рубашки скрипела под моими пальцами, словно он только что вынул ее из упаковки. Я смущенно подумала, что Кармин хочет мне что-то сказать, иначе бы он не пришел, по крайней мере, не так — с цветами и в новой рубашке. Я села рядом с ним и положила гвоздики на колени, в этот момент у меня не было сил идти искать вазу для них. Под моей ладонью целлофановая обертка скрипела так же, как до этого ткань рубашки. Я посмотрела на Кармина. Никто за время моего отсутствия не брил его, подбородок и щеки были такими же черными, как у Адема по утрам, чтобы зарасти щетиной, ему потребовалось четыре дня, тогда как моему мужу хватало одной ночи, черный и жесткий волос был его семейной особенностью. Адем говорил иногда, шутя, что начиная с четырнадцати лет для бритья ему нужна была сабля.
— Кто занимался вами в последние дни? — спросила я, чтобы что-нибудь сказать. Нам странным образом было сейчас неуютно рядом друг с другом, я должна была догадаться, что он что-то знает.
— Ваш муж и потом Мелих каждый вечер приносили мне ужин.
Я кивнула. Гвоздики действительно хорошо пахли, почти неуловимый сначала, запах теперь стал почти дурманящим, напоминавшим запах лилий. Я просунула руку внутрь обертки, чтобы потрогать цветы.
— Мне стало лучше, — сказала я. — Уже завтра спущусь к вам, а послезавтра тем более.
— Я на это надеюсь, — ответил он, улыбаясь. — Мне вас не хватает, и потом, мои картины… Я закончил последние, те, что из парка, но не уверен, что не ошибся. Я спросил у Мелиха, вы знаете, — добавил он, оживившись, — у него почти такой же точный глаз, как у вас, так вот, думаю, у нас будет еще много работы…
Тут он осекся и продолжил уже изменившимся голосом:
— Если, конечно, у вас еще есть желание помогать мне писать.
Я ответила не сразу. Смотрела на гвоздики, лежащие у меня на коленях, и думала о том, что точно знаю, как описать их — цвет, форму стеблей и лепестков; однако ужас, сильный до тошноты, охватил меня при одной мысли, что мне придется вернуться туда вместе с Кармином и снова описывать ему все, ведь это место, если можно так выразиться, перестало существовать для меня, и я не понимала, как могла бы снова войти туда однажды. Я положила букет на пол.
— Может быть, позже, — сказала я совсем тихо. — Не настаивайте, Кармин, может быть, позже, но сейчас я не могу, не могу.
Он кивнул в знак согласия, но я все-таки заметила, что его лицо помрачнело; я понимала, что эти картины значили для него, и знала, что, кроме них, у него не было иного смысла в жизни. Но я не могла: все эти картины, выставленные у него, картины, которые мы вместе создали, — сама мысль увидеть их снова была для меня невыносима.
— Я могла бы найти вам кого-нибудь другого, — добавила я еще тише. — Хотя бы на время. В отеле работает одна девушка, очень славная, она часто сидит с Мелихом, и я уверена, если попрошу ее… Конечно, вы вычтете это из моей зарплаты…
Он покачал головой. Подавшись назад, прислонился к спинке с какой-то усталостью, внезапным изнеможением, и я заметила, что сегодня Кармин не снял свои очки, он, конечно, уже знал, каким будет мой ответ.
— Нет, я не думаю, что это хорошая идея, — прошептал Кармин.
Казалось, он задумался, словно сомневаясь, сказать ли еще что-то, потом нерешительно добавил:
— До вас я пытался найти человека, который помогал бы мне. Даже записался в клуб художников-любителей. Один или двое из клуба всегда могли ассистировать мне, и у них, конечно, был хороший художественный взгляд на мир, но…
Он пожал плечами. И после долгого молчания продолжил:
— Есть вещи, которые я видел раньше и которых не видит большинство людей. Не знаю почему. Я и до сих пор их чувствую — и должен был бы довольствоваться этим, но вы, вы их видите. Я это знаю.
Я задержала дыхание, почувствовав, как слезы подступают к горлу, и сказала, почти всхлипывая:
— Но я больше не хочу. Ох, Кармин, больше не хочу.
Он смотрел прямо перед собой. И, конечно, не мог знать, что наши руки одинаково лежали на наших коленях — правая сжимала левую.
— Что случилось, почему вы так изменили свое мнение? — прошептал он.
Я не ответила. Тогда он взял меня за руку.
— Я хочу вас кое о чем попросить.
— Да, — ответила я слабым голосом и снова подумала: он что-то знает.
Я услышала, как Кармин глубоко вдохнул, затем продолжил:
— Позвольте мне дотронуться до вашего лица.
Инстинктивно я тут же поднесла руку к лицу. Кожа вокруг глаза была еще опухшей, между бровей — ссадина, а губы вздулись. Кармин, должно быть, почувствовал мой жест, мое содрогание при прикосновении к воспаленной коже, и это, без сомнения, подтвердило его догадки. Я закрыла лицо согнутой в локте рукой, будто боялась, что он тоже может меня ударить, но сделала это лишь для того, чтобы помешать ему поднести ладонь к моему лицу.
— Нет, Кармин, — вздохнула я.
Он не стал настаивать, кивнул и отпустил мою руку. И если сначала он не был уверен, то теперь его сомнения подтвердились: девушка, плакавшая и кричавшая в парке, запах крови, оскорбления и угрозы бродяги и его долгий животный вопль — все это было связано со мной.
Повисло долгое молчание. Его лицо было мрачным, почти скорбным. На мгновение я хотела попросить его не рассказывать Адему, но, сама не знаю почему, была уверена, что он не сделает этого. Он потер себя по коленке, казалось, был в нерешительности, потом неожиданно взял меня за руку, никогда еще он не делал этого так просто и решительно.
— Я жду вас внизу, — сказал он.
Потом добавил:
— Надеюсь, я не ошибся, действительно надеюсь, что не ошибся.
Я обернулась. Гвоздики, подумала я, этот дурманящий запах гвоздик — мне хотелось оттолкнуть их ногой, но я не могла позволить себе такой жест. Он сжал мою руку и повернулся ко мне. Слеза заблестела в уголке его глаза, так иногда с ним случалось — слезы скатывались по скулам, оставляя еле заметный след соли у края век.
— Мальчик. Мальчик, которого мы встретили в парке на прошлой неделе. Тот, которого вы увидели снова… — добавил он тише, — но вы не обязаны говорить об этом, если не хотите, Лена, вы не обязаны.