— Можно?
Я молча кивнула, он быстро пробежал его глазами, медленно вложил в конверт и отложил на тумбочку.
— Ты будешь навещать его, — мягко сказал он. — Ему там будет хорошо.
Я покачала головой. Я почувствовала, как подступают слезы, и если бы попыталась снова прочитать письмо, то не смогла бы: взгляд затуманился, и я ничего не видела.
— Он там умрет, — прошептала я.
— Тсс!
— Он там умрет, я знаю. И он тоже это знает.
— Он умрет, если останется в лесу, — сказал Адем.
— Может быть, нет, — ответила я и, повернувшись к нему, с отчаянием спросила: — Ты не думаешь, что что-то хранит таких людей, как он? Тыле думаешь, что есть что-то, что заботится о них, потому что они не принадлежат к нашему миру? И даже…
Я покачала головой.
— Даже если он должен умереть, быть может, лучше, если он умрет там, лежа в траве, — и эта картина так ярко встала у меня перед глазами, что я до крови закусила губы, — так, как он выберет сам, быть может, это лучше, чем умирать каждый день двадцать или тридцать лет подряд в четырех стенах. Там у него не будет шанса. Но я успокаиваю себя, что здесь он у него есть, один. Маленький.
Я дрожала, и Адем прижал меня к себе.
— Тихо, тихо, — шептал он, но, когда он заговорил, его голос был таким же печальным, как мой, и я подумала: «Он знает, он знает, что я права».
— Ты будешь навещать его, — повторил он, — каждый день, если хочешь. И, может быть, однажды он выздоровеет, и его выпустят оттуда.
Я покачала головой, этого было мало, подумала я, этого мало, но ничего не сказала. Адем не настаивал. Он долго тер глаза, потом прошептал:
— Я позвонил в отель и сказал, что не приду сегодня. Хочешь, я лягу с тобой, в твоей комнате?
Я кивнула, и он встал, разделся, оставшись только в майке и трусах, и вытянулся на кровати.
— Это чтобы следить за мной? — спросила я, не глядя на него. — Потому что ты боишься, что я уйду?
Он покачал головой и протянул ко мне руку.
— Нет, я долго боялся, что ты уйдешь. Но не сегодня.
Не знаю почему, но эти слова принесли мне такое успокоение и дали силы наконец улыбнуться. Скинув туфли, я вытянулась рядом с ним и закрыла глаза. Почти тотчас я провалилась в сон, по крайней мере, я так думаю, хотя иногда мне казалось, что мы продолжали разговаривать, но словно сквозь странный сон; Адем говорил мне: «Нужно, чтобы ты простила свою мать, ей стоило только позвонить, и тебя бы снова поместили в больницу, если бы она предупредила социальную службу, тебя бы изолировали еще по меньшей мере на пять лет. Но, когда она нашла тебя, когда она узнала, что мы поженились, и особенно когда родился Мелих, она предпочла ничего не говорить. Официально она не знает, где ты находишься с тех пор, как сбежала из больницы».
И в этом странном сне наяву я прошептала: «О чем ты говоришь? Ведь это Нело они отправили в больницу».
Когда он склонился надо мной, я уже спала, и во сне у него было лицо моего отца в день свадьбы, серьезное и словно уже тревожимое будущими страданиями, и он прошептал что-то про зеркало, про двойника в зеркале, но я не поняла что. Потом сон унес меня дальше, и я видела только пруд, в который мы смотрелись раньше, лежа на берегу и строя одинаковые рожицы и улыбки, пока окуни и карпы, всплывавшие из глубины, не начинали ловить наше отражение.
Я уже не помню, почему однажды мы решили наконец пойти посмотреть на лошадей. Может быть, это было все, что осталось от наших прежних мечтаний, от историй, которые мы делили теперь. Мне кажется, что я помню, как ты появился на пороге гардеробной, ставшей моей комнатой, осторожно пальчиком постучавшись в дверь и неся мне цветок из сада, ты попросил совсем тихо: «Нела, Нела, ну ты же обещала». Я действительно обещала тебе, я обещала тебе очень много, и, глядя на тебя, стоящего на пороге комнаты и не решающегося его переступить, такого хрупкого и болезненного, с каждым днем казавшегося все бледнее, с каждым днем все более измученного этим изнуряющим бегом жизни, который должен был вести тебя к старшему возрасту, но которого ты, казалось, был обречен не достигнуть, я сказала: «Хорошо». Мне кажется, что так и было, но в остальном я не уверена — именно с этого дня мои воспоминания обрываются. Иногда мне казалось, я вспоминаю, что снова вставал вопрос о месте, где ты будешь жить вместе с другими такими же детьми, как ты, и, может быть, у тебя были замыслы сбежать и как по-другому это сделать, кроме как забраться на лошадь, может быть, я даже была твоей сообщницей, может быть, я в конце концов решила сбежать с тобой, потому что, как мне рассказывали, когда нас нашли, у нас с собой была сумка с едой — куски хлеба с маслом, фрукты, конфеты, спички, — у тебя одного не могла бы возникнуть эта идея, ты никогда не думал о завтрашнем дне. Мама перестала заниматься своей уборкой, чтобы следить за нами, теперь она почти никогда не смеялась и коротко обрезала свои волосы, когда мы играли в саду, она стояла у окна на кухне, но, конечно, находясь дома, она стала больше пить, и иногда мы находили ее спящей на диване в гостиной, облокотившейся на подлокотник, словно она изо всех сил старалась не заснуть.
В тот день, как только исчезло ее лицо в окне, мы два раза досчитали до ста, потом вышли за калитку и побежали через поля. Мы не пошли той дорогой, что вела к лесу, а повернули на развилке и направились в сторону промышленной зоны, мы знали, где это, мы часто проезжали это место на машине, но никогда не останавливались там, это были огромные серые здания и ангары на голой земле без единого дерева. Нам понадобилось много времени, чтобы добраться туда. Мы нескончаемо долго блуждали между постройками, не осмеливаясь спросить дорогу, было невозможно представить, что в таком сером и грустном месте где-то могут находиться конюшни. Наконец я увидела мужчину, выходящего из машины, и, собрав всю свою смелость, подошла к нему и шепотом спросила: «Лошади, лошади», это было все, что мне удалось сказать. Он три раза просил меня повторить, а когда наконец понял, что я хочу сказать, то посмотрел на меня очень странно и недоверчиво, а потом подбородком указал на отдельно стоящий ангар со словами: «Вон там, у края поля».
Я взяла тебя за руку, и мы медленно пошли к ангару. Он был настолько непохож на то, что мы ожидали увидеть, что сначала мы думали, что мужчина ошибся или мы неправильно поняли его объяснения. Это было огромное бетонное строение, возле которого не было ни сена, ни загона, ни пастбища, — поле находилось неподалеку, но оно не было огорожено, и, если бы лошади гуляли на свободе, мы бы давно их увидели. Не было видно ни собаки, ни курицы, ни кошки, чтобы охотиться на мышей, ни красной герани в старых консервных банках, как та, которую мама раньше выращивала на подоконнике. Мы посмотрели друг на друга, и по глазам я поняла, что тобой овладел страх — может быть, из-за странности этого места, царившей там тишины или того, что мы уже заметили, но еще не успели понять, — этого запаха, ужасного запаха, стоящего в воздухе.
В этот момент с ревом появился грузовик и проехал мимо нас, обдав нас волной теплого воздуха, мы увидели, как он обогнул ангар и исчез, потом услышали, как он маневрировал, чтобы припарковаться, и наконец его мотор затих. В тишине хлопнула дверца, потом раздались голоса, потом стукнула другая дверца, гораздо более тяжелая. И тут до нас донеслось ржание, потом еще раз, уже приглушенное, разное, потом смутный и неотчетливый шум голосов, и беспорядочный топот копыт.
Я сжала твою руку, и мы пошли дальше. Мы приближались, как лунатики, нас словно больше не было здесь, страх выгнал нас из наших тел, и вот теперь мы направлялись к ужасу, к чудовищу, к монстру, от которого мы так давно старались скрыться. Маленькими шажками мы обошли ангар и увидели стоящий грузовик. Внезапно появились люди, одетые в белые халаты с капюшонами, кто-то из них, смеясь, разговаривал с водителем, а некоторые сводили по наклонной откинутой площадке лошадей, запертых в кузове. Лошади ржали от страха, раздували ноздри, их глаза были бешеными, некоторые были ранены во время перевозки, и на их шкурах виднелись открытые раны, как рубиновые украшения на грязном платье, у других крупы и ноги были в пятнах навоза.