Подождите. Вот, только отдышусь да согреюсь, хоть немного. Хорошо? Вот, сейчас соберусь и начну.
ДОМ С "ДУРАКАМИ"*
*"дурак" (арх. жарг.) - грубая статуя массового изготовления, в основном, из железобетона. В Союзе ССР "дураки" широко использовались для украшения помпезных жилых и общественных здании в 1930 - 1950-е годы ХХ века, в период т. н. "культа личности И. В. Сталина".
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
НЕЗНАКОМКА. ДЕВОЧКА ИЗ НАШЕГО КРУГА
В тот год зима наступила как-то слишком рано, решительно, рано. Подсушила осеннюю грязь разбитых дорог, закружилась зимними вихрями над облупенными хрущебами и сталинками со сталеварными "дураками" на крышах и высыпала первую снеговую крупу на станционные пакгаузы, ржавые остовы-ребра гулких и страшных бездонностью угловатых мостов, на блестящие полосы рельс, по которым, заметенные белыми хлопьями, бесконечной и печальной чередой катились вагоны, зеленые, красные, синие. И на каждом из них по боку, по середке красовался до времени и до поры тот земшарно-серпастый, железненький, желтый гербок государства, Которого Нет.
Жутью и бедой веяло тогда от низких серых туч, вставших при начале холодов над старым-старым городом, распластавшимся, как краб, вдоль, до поры и до сроков полноводной, а ныне - бессильной и мелкой, канавно-заросшей, коричневатой медленной реки. Город вытянул жадно и жестко свои широченные клешни новых силикатно-панельных микрорайонов. Скопище дурно, небрежно и наскоро выстроенных высоченных домин. И, словно в кресле уютно развалившийся, "новый русский" барин - игрушечно-музейно-галерейный Кремль с золоченой маковкой колокольни.. И весь центральный и парадный памятниковый центр (там и Ленин, и Ильюшин, и огромный белый "Зуб" с подщербиной, да еще невдалеке поэт с лошадью и с "девками"). А в Заречье - бетонные остова и свайные поля "долгостроя" будущих новых районов. И, проваливаясь в болотца и рытвины-канавы, тяжело шагается по непролазной и черной грязи вдоль изъезженных дорог, мимо серых бастионов частных гаражей. И в любую сторону -мимо побитых, темных окон давно уже молчащих, холодных и гулких цехов, мимо загаженных проплешин пустошей, и жалких изб, и кривоватых плетней огородов. Все дальше и дальше от уютного центра, от витрин, от сухости асфальта и электрического света. Уходя в темноту, в непролазную грязь - к домикам цыганского поселка-самостройки, к "Кулацкому хутору" и к завокзальным баракам Октябрьского, к уснувшим смертным сном цехам льнокомбината, к свалкам-самосвалкам, к пустырям. Волоча последние искорки тусклого света к пятиэтажечкам подле рыбьих остовов брошенного цементного завода, к бедным домикам гниющей лесобиржи, к очистным и к поселку Водников. И уже затерявшись, заплутав, как пьяный бомж, северный город умирал, пропадая между курятниками нищенских дачек, и истаивал вовсе, как морок, уходя резко в небо. От земли - прямо ввысь, день и ночь текущим из высоченных труб электроцентрали копотно-мазутным дымом. Уносясь и веясь к захолодавшим небесам, из труб, самые высокие верхи которых утопали в дымных облаках, из которых сыпал хлопьями, а то летел ледяной крупкой беловато-серый снег.
* * *
Мокрые хлопья слетали на запакощенную мусором и разлитой солярой, обильно политую мочой и бензином, истерзанную ржавым железом и засыпанную хрустящим под ногами битым стеклом грешную землю. Словно и вправду КТО-ТО с печально-низких, пустых и убито-серых небес хотел прикрыть человеческую кровь и чуть спрятать великий позор так недавно отгоревшего, отстрелявшего прямой наводкой с Калининского (ныне уже Арбатского) моста - из тех грохочущих (как немного перед этим в Баку и в Вильнюсе) зеленых коробочек с металлическими хоботами, весело и здорово бившими зажигательными да комулятивными, и все прямой, прямой, прямой наводкой девяносто третьего, московского Октября. Вот так они и расстреляли тот Октябрь, словно по большой, беззащитной мишени в адском тире, пуская снаряды из танковых горячих жерл, и все по Белому, по Белому и по Советам. И, как на цирковом помосте, на сером полотне столичного моста, под крик, и плач, и проклятия, под вздох, и страх, и рвущуюся в микрофоны и телекамеры ложь, под улюлюканье замороченной вконец толпы, отпевшей там новую Россию, навсегда распрощались мы с ним - с Октябрем. С таким светлым и прозрачно-ясным, что до донышка небеса, казалось, были видны... Таким закатным и незабываемо теплым, в белых кружевах облачков над обреченною на кровь Первопрестольной. Таким родным, и милым, и застенчиво-московским, и улыбчивым студентом-пареньком, он был тогда обречен на убой. Застрелен весело и скоро. А в лоб ли, или в грудь, или по-подлому - в спину пришла пуля, неважно. Он убит наповал. И его не встретить уж более. Не коснуться руки, не сказать с ним живого, свободного слова. Убитый упал головою на грязный асфальт, разметав на прощанье блики-лучики закатного солнца на светлом золоте испачканных кровью русых, славянских волос.