Подъезд первый. Дверь без замка, даже и механического, тяжело потянул на себя. Заскрипела жалобно пружина. Шагнул, как нырнул, в темноту входного тамбура. И поднялся вдоль деревянных перил к полусвету промежуточной, первой площадки...
* * *
Потащил свое усталое тело. И пахнуло в ноздри резким, гадким и знакомым. То ли перегорелым маслицем, то ли помоями, а еще плесенью, пылью и кошками. Вернее, всем этим гнусно-гадостным, и вместе.
У почтовых синих ящиков стянул перчатки, затем снял шапку. И стал яростно трясти ее над шахматным, побитым за годы, черно-желтым кафелем, брызжа каплями по ободранным синеньким, масляным стенам. Уже мокрыми, холодными руками стал оббивать перчаточкой края синтепоновой, пластиковой куртки. После потянул "собачку" вниз и расстегнул с легким скрипом молнию-застежку. Чуть ослабил колкий шарф на бледной шее и стал подниматься по широченной каменной лестнице.
Тускленькая от пыли, двадцатипяти-ваттная лампочка призрачно светила с площадки второго этажа, бросая узкую полоску света через высокие пролеты. Андрей шел, и длинные, страшноватые тени метались, убегая по стенам, пропадая из вида втемных паучьих - кошачьих углах... Давным-давно знакомые шахматные квадратики выщербленной плитки привычно запестрели под ногами. И потянулся, по правую руку, колючий на ощупь, словно им царапали по нервам, грязный (старая побелка) и весь похабно-разматерно исчерканный вкривь и вкось детским, вернее, уже подростковым почерком, чугунно-батарейный край подъезда. А по левую перила драные, деревянные. Ножиками резанные, масляной краской крашенные по стародавнему лаку, а потом замазанные по трем буквам (любимым у всех пацанов СССР) малярной шустрой кисточкой... Ступенька за ступенькой. Один пролет, за ним пролет другой...
- Теперь - все вверх. И только вверх. И только... - стучала в висках Андрея горячая кровь. А может, так стучали его зубы. Потому как продрог он в куртке на первом морозце. Ноябрь ведь - не май месяц...
* * *
Клетки-шахматы ложились под сапожные подошвы. Вот второй, а вот и третий этаж. И, наконец, уже родной, четвертый.
- Все, пришел. Пришел, и слава Богу... Теплее надо одеваться, а то... - подумал Андрей и полез в карман за ключами.
Облупленная двухстворчатая, лакированная дверь. Ключ - в замок. Теперь - по часовой и до упора, потом обратно и ключ - на себя. И дверь - на себя. И шаг вперед, в темноту кромешную, густую, словно вырвали тебе глаза.
- Ну, вот, и дома, - отстранено шарил выключатель. Нажал на старую, ребристую пластину. В прихожей вспыхнул тусклый свет.
Трехрожковая люстра (привет из мирных семидесятых) приглушенно и мутно светила в коридоре с натянутыми под высоким, облупленным потолком бельевыми лесками-веревками. Коричневые пятна сырости на старых обоях расплывались в этом тусклом свете причудливыми иероглифами. Массивный, густо поцарапанный, словно драный кошкой, платяной шкаф с запыленным зеркалом и рассохшийся трельяж с грязноватым дисковым телефоном выступили навстречу, словно радуясь ему, Андрею. Сколько раз, сколько раз возвращался он сюда. Из детского сада, из школы, из института и с работы. А сегодня он вернулся от нее. От нее. От этой... ведьмы.
- "Бред... Ну, конечно же, бред! Просто шутит девчонка! За дурачка меня считает, или как?" - вдруг рассердился на нее Андрей. Но припомнил тут же ее чудные, спокойные и мудрые глаза и как-то неожиданно остыл. - "Странно, очень странно это все. Слишком, слишком странно. Так странно, что... так не бывает..." - завертелись вдруг дикие мысли в его голове. - "Сама такая молодая, только, вот, глаза... Да, что-то у нее с глазами нехорошее. Молодая, а глаза, как у древней старухи, которая так смотрит на совсем незнакомого ей человека, словно говоря ему: "Все я знаю про тебя. От меня не спрячешься...".