- "Ох, так уж и не спрячешься?" - стал он себя вышучивать, смеясь в душе над навалившимися страхами. - "Просто жизнь скучна, глупа, пошла, вот она в такие игры и играет... Вообразила себя, черт-те кем. Ведьмой. Ведьмою!..".
"Но наука доказала..." - припомнил он шутливую строку из Заболоцкого и улыбнулся своему двойнику в трельяжном омуте зеркального, как бы гадального, стекла. Кончиками пальцев провел по древнему, словно изгрызенному пластику несчастного уродца-телефона, по боку которого: "Сделано в Польше".
Грязища... Мать разрывается в школе и с учениками еще. Отец вечно на работе. А дома-то всегда орет, как оглашенный, -Уж, я бы "дерьмократишек" своими бы руками... Картавых всех очередями от бедра!.. Недавно орал так про "коммуняк", которых он тоже до поры хотел "очередями, и от бедра...", ну, и так далее, и тому подобное. А чего из этого вышло? Ровным счетом - ничего. - Интеллигенция хренова, - раздражался Андрей. - Пустые, никчемные людишки. Зряшные мечтатели-говоруны, коптители небес и болтуны. Отравители жизни... Переживают они, видите ли, за весь свет. Только на домашних, на своих, на самых-самых близких им всегда на... Плевать. Плевать на них! При Лене Брежневе горланили по кухням: "Долой Леню - он старый дурак!". При Горбачеве по-новому, сперва: "Осанна в вышних!..", а после снова: "Долой! Горбачев не радикален!..". И - "Борис - борись!". Вот, и "доборолся" тот Борис до их скорой погибели. Сами хотели того... Ничтожнейшие люди! Ничтожнейшие, чьи жизни миновали навсегда, распластанные меж пустыми, сигаретно-водочными и чайно-кофейными кухонными посиделками, горячим пересказом новостей заграничного радио и ожесточенно-бесконечным добыванием всего на этой суровой земле. Между доставанием по "блату" мужских сапог (что прямо с базы) и шоколадных конфет (что из ресторана), женских импортных чулок и гарнитура из Народной Югославии...
- Вся их жизнь, такая суетливая и ничтожная, прошла и уже почти совсем-то миновала, распластанная омерзительно, как лягушка под скальпелем естествоиспытателя, среди пробирок на каком-нибудь столе. Вот она распорота без всякой жалости и уже через минуту будет брошена в помойное ведро, - думал Андрей. - Сотканная из серых будней и угарно-пошлых праздников, так и проболталась она, их ничтожнейшая жизнь, десятилетие за десятилетием. Прокрутились, провертелись, прозавидовали и просплетничали ее почти что до конца.
В начале жизни смиренны они были. Обстоятельствами связанные в крепкий узел, ежеминутно распинающие наивные мечты на сучковатом, занозном кресте обыденности... А потом их души огрубели. И легли их жизни ровно, колея в колею. Из которой уже никогда и никуда не свернуть - с проторенной дороги.
У разных психов и у тех, кто был супротив, и того не вышло. Да и выйти ничего не могло. Так и погибла их будущность и настоящее, как раздавленная автоколесами бездомная тварь... Но у разумных такого никогда не бывало. Жизнь разумнейших, наконец, остепенившихся и огрубевших достаточно душами, проходила чинно и мирно, за годом год, между установкой телефона (услуга для ветеранов исключительно, а потому необходимо жить со стариками, которые потом помрут, а телефон останется) и борьбой за лишнюю копейку, чтобы было "не хуже, чем у людей" и чтобы все, "как у людей" (то есть, чтобы в доме непременно был набор стандартной мебели -"стенка", а еще цветной телевизор и музыкальный центр-"комбайн" с огромными колонками). Некоторые грезили еще о машине и даче. Иным везло... Доставали, покупали. Имели повышение по службе, а значит и деньги.
- И это жизнь?.. - с огорчением думал он. - Жизнь, расплесканная глупо, пролитая впустую и ушедшая, как в песок уходит вода. Только работа и бесконечное стояние в очередях. И разговоры эти глупые, пустые - то: "Долой правительство", то: "Где и чего купить, и сколько стоит?"... Уж настоялся я, навидался очередей - до отвращения. То билеты на юг - на четыре часа хвост, то за сыром - такой же, а то за колбасой по два двадцать и по два девяносто, или за морским каким окунем часов на пять. И разговоры эти, и подарки "кому надо": "блат", "не блат". И вечная зависть: Эти - "свои", а мы-то "чужие"... Жизнь между джинсовыми брюками и подпиской на серию у "Книголюбов", доставанием зонта мужского черного и...
* * *
- А, впрочем, поживу еще так десять, ну, пятнадцать лет, и сам стану такой же, как и все они - "простой, советской" сволочью, - c отчаяньем думал Андрей, умываясь и плеща ледяной водой себе в лицо (горячую снова отключили). - Похороню мечты своей глупой юности... Сперва будет больно, а после привыкну. И ничего, ничего от меня не останется. Еще и смеяться над собой, сегодняшним, начну. Начну учить своих детей благоразумию! - Даже передернуло его от омерзения. - Благоразумию... О, слово-то какое... "Благоразумию" - стал катать его по мозгам, словно радуясь чему-то или садистски упиваясь нахлынувшей душевной болью. - Да еще, пожалуй, и женюсь... Впрочем, как жениться при такой смешной зарплате? Значит, никак не женюсь, - со злым отчаяньем подумал он. - И ничего. И незачем. И не на ком, - запрыгали мысли в голове. - Все равно, теперь уже никто и никого не любит. В "наше непростое время" все хотят лишь "выгодно устроиться"... А... Марыся? - пробило его. - Да о ней и мечтать невозможно. Невозможно и смотреть без восхищения на нее, а не то - жениться. Ведь это никакая не девчонка, просто чудо из чудес... - задохнулся Андрей, вспоминая. - А глаза... Одни глаза, бездоннейшие, черные и колдовские. То ласково смотрят, то строго. И сама такая, вот, она... Живая, настоящая и... грозная. Грозная, словно судьба, неумолимая и быстрая, как смерть... - полезли вдруг странные мысли.