"Сильна, как смерть, любовь" - наплыло из глубин подсознания, и он задохнулся от восторга и сладостной, желанной боли сердечной. Только бы видеть ее глаза. Только глаза, и уже ничего не надо. Ни скуластого этого, чуть монгольского, широковаго лица, волевого, c высоченным и царственным лбом, слепленным словно из алебастра, ни коралла чувственных губ, то насмешливо-приветливо смеющихся, то поджатых строго и спокойно, с каким-то императорским достоинством. Ни носа, чудного такого носа, правильного, греческого, как у античных статуй - "арийского" носа. Ни шеи той длиннющей, ни рук лебяжьих, красивых и плавных, с точеными, длинными пальцами, ни небольшой груди, и бедер, и ног (впрочем, все это спрятано под платьем или халатом) не желал он тогда. А, вот, только глаза. Одни, одни только глаза.
- На нее глядеть страшно, вот какая она. Царица, и воительница, и госпожа. И как она хороша, и грозна, и лукава. Насмешлива, серьезна, переменчива... И добра, и весела, и уже через мгновение набухает угрозою летней грозы, - вспоминал он, прошептав ее сладкое имя. - "Ма-ры-ся... Марыся..." - словно звал Андрей ее из далекой, бездонной, ночной дали. Но, только тишина, прерываемая мерным журчанием полумерзлой воды из водопроводного крана, в сумрачной ночи уснувшей квартиры да погребальный звон стенных часов, мерно бивших полночь, было ответом ему.
Решительно закрыл кран и вышел. Погасил за собой свет и шагнул сперва в темноту коридора. На ощуть нашел дверную ручечку, и повернул, и зашел в комнату. Нашарил на стенке выключатель и нажал .
И снова родное и ублюдочное, такое с детства все знакомое и кислое, такое трепетно любимое и страшное полезло на глаза, не тревожа и не удивляя. А впрочем, о чем говорить? Белые пятнышки разметались по неровному, щелистому потолку, от пыльного разбега трех рожков ГэДээРовской разлапистой люстры с цветочками, тусклые лампочки - дань строгой экономии...Распахнув постель, при свете ночника разделся быстро в зябком холоде плохо обогретой и совсем немалой комнаты. И после, забившись под два одеяла и совсем засыпая уже, он вновь и вновь припоминал ее, таинственную и желанную, знакомую теперь ему, почти блоковскую "незнакомку" - и "ведьму", и подругу, и... Да страшно о том и сказать. А представить - просто никак не возможно.
- Глаза... Только эти глаза. Глаза Марыси, как вода. Или как жизнь. Вода есть мертвая, а есть вода живая... Только бы смотрели они, не моргая. Не таили бы глаза ничего. Нырнуть в глаза те, словно в омут. В бездонный, черный омут, где не выплыть. Омут тот - не река... А только попасть туда и... сразу раствориться там, как кусочек сахара в чашке... В этом и сладость. В этом и радость. В погружении на самое дно этих глаз. В растворении, словно бы ... растворение сахара в чае. Вот такое и сладость дает... - думал полусонно Андрей. - Растворение, небытие и как бы начало какой-то дороги... Не обладание телом, а только эта робкая сопричастность к тайне, к ее зрению, ее странному слуху. И духу... И... Но, ведь так не бывает... - перебил он резко себя насмешкой - с ужасом. - Да откуда же она взялась-то, право? И кто же ее такую, вот, выдумал? Только позавчера, смотря на весь наш домашний бедлам, ведь я думал так: "А явился бы мне черт, словно Мефистофель из сказки господина Гете, уж я бы согласился с ним... А так, вот, проживешь, ничего не поймешь на земле, ничего ровным счетом не увидишь..." - И вот те-на - "ведьма"!..
- Нет, нет, нет... - заспорил он с этим нелепейшим спорщиком - самим собой. - "Ну, какая ведьма-то она? Просто девушка. Де-вуш-ка! Кра-си-ва-я! Понято тебе, идиот?".
- "Ничего не понятно..." - стал немного успокаиваться спорщик в голове Андрея. - "Однако, да. Красивая Марыся, и в повороте тела, и в руках, волосах, в глазах и в скулах этих азиатских, монгольских - чингисхановских, безжалостных... Наступает она на тебя, как по небу идущая летняя гроза. А глаза ее слепят огнем и брыжжутся молниями какого-то убийственного электричества".