Однако бишарцы не спешили.
Линия фронта заметно продвигалась, оттесняя террористов к северу, где размещалась их основная база — небольшое поселение, в котором они держали в заложниках около пятисот мирных жителей, что полностью исключало возможность нанести по базе ракетный удар.
Отступая, террористы каждый раз не забывали про нас. Видимо, у них хорошо работала разведка, раз им всегда хватало времени, чтобы возиться с пленными.
Месяца через три вышло так, что нас с Максом разлучили. В новой тюрьме, которая была устроена в каком-то подземелье, было слишком много пленных, и нас разделили пополам — Макса и Кэпа отправили на другую базу, а я остался здесь.
В этот раз людей было слишком много, поэтому никто здесь не заботился о нас так, как до этого. Еду приносили раз в день — и то в лучшем случае. Те, кто не мог работать, шли на развлечение террористам. Над этими исхудавшими и обессиленными бедолагами издевались так, что те умирали, не продержавшись и суток. Больше всего здесь пленные боялись ослабнуть, поэтому среди пленных процветало воровство еды. Каждый день у меня появлялся новый синяк или ссадина, но зато в моих руках всегда была еда.
Во время следующей перевозки половина пленных решила сбежать, и я присоединился к ним. К тому времени моя нога уже почти зажила и лишь иногда причиняла дискомфорт. Но, по закону подлости, именно в момент побега бедро пронзила резкая и острая боль, и я был пойман.
С того дня начался самый настоящий ад, о котором я не хочу вспоминать. Он снится мне каждую ночь, отчего кажется, будто я до конца так и не покинул Бишар.
Террористы измывались не только над теми, кто не мог работать. Еще они измывались над теми, кто пытался сбежать.
В очередном лагере меня посадили в маленькую одиночную камеру, куда не проникал солнечный свет. В ней было темно, холодно и абсолютно невыносимо. Утром ко мне приходил тюремщик, издевался надо мной и, бросив совершенно обессиленного в луже собственной крови, ставил на пол миску с едой и уходил. На следующий день не было ни еды, ни тюремщика. И такое могло продолжаться несколько дней, сводивших меня с ума от глухой давящей тишины. И только боль от полученных синяков и ран держала меня на плаву.
Иногда до меня доносились крики других людей, над которыми издевались так же, как и надо мной. И в эти минуты, изголодавшись по посторонним звукам, я позорно радовался их крику и тому, что я здесь такой не один.
Все это страшным образом давило на психику. Болело не только мое тело, но и душа, причем последняя боль была куда ужаснее. На моем теле не было живого места, а моя душа… Что уж говорить о ней, если я радовался крикам боли других людей?
Я чувствовал, что с каждым днем теряю способность рационально мыслить. То, что происходило со мной, было моим персональным адом и, как ни удивительно и пугающе это прозвучит, я к нему привык. Я и забыл, что может быть иначе, и, когда тюремщик подходил ко мне с жуткой ухмылкой, я покорно вставал и закрывал глаза, потому что это уже стало частью моего образа жизни. Если, конечно, эту жизнь можно так назвать.
Вскоре я начал задумываться о смерти. Ходил по своей тесной мрачной камере и примирялся. Моя рваная кофта как раз могла послужить виселицей. Пару раз я даже снимал ее и крутил так и этак, мастеря петлю. Потом снова надевал и, прислонившись к холодной стене, по которой ползали мокрицы и тараканы, вспоминал Варю.
Когда в плену я был с Максом, то Варя так часто не приходила мне на ум, но теперь я стал вспоминать о ней каждый раз, как думал о смерти. Я представлял, как бы прошла наша первая встреча, как потом развивались бы наши отношения.
В какой-то момент я вдруг понял, что стал думать о Варе чаще, чем о смерти. Даже во время пыток я закрывал глаза и представлял Варю. Физическая боль от этого не уменьшалась, но зато уменьшалась душевная.
Я уже давно перестал следить за днями, так что не могу точно сказать, когда именно за мной пришли не для того, чтобы пытать, а для того, чтобы перевести в общую камеру к другим пленным.
Снова я начал работать и драться за еду. Варя теперь уже не выходила из моей головы ни на минуту. Каждый вдох я делал для того, чтобы когда-нибудь встретится с ней. Смерть меня больше не манила, а, наоборот, пугала. Я старался не умереть каждый день. Каждый чертов день в этом жарком и знойном аду.
А потом внезапно пришли бишарцы.
Глава 14
После рассказа Ильи я долго не могла уснуть, а вот он, наоборот, излив душу, почти сразу же засопел, прижав меня к себе. Я слушала его размеренное дыхание и раз за разом вспоминала его историю. Пыталась представить, какого это, пережить подобное, но не могла. Рассказанное Ильей казалось чем-то нереальным, далеким от моей тихой и размеренной жизни, где ничего страшнее вооруженного нападения на продуктовый магазин я в реальности никогда не видела. Да и то у того мужчины было пневматическое оружие, и он не причинил никому вреда. А те ужасы, что показывали в новостях, были от меня слишком далеки.