Со своей стороны я уже много раз мысленно разобрал предстоящий полет: как подниму машину, наберу заданные четыреста метров, сделаю круг и — на посадку. При посадке буду особенно внимателен. Нет, вроде бы все должно кончиться благополучно. Но, опять же, кто может знать…
Утро дня полетов выдалось солнечным. В степи еще спокойно, ветра нет. Мы озабоченно, как бывалые летчики, поглядываем на небо: не занесло бы, не испортилась бы погода.
Строем, широким дружным шагом идем на аэродром. Каждый живет предстоящим испытанием, хотя никто не подает и вида. Мы и в столовой сидели как опытные бывалые летчики: не вспоминали о полетах.
Насколько помню, лететь мне выпало третьим. Докладываю инструктору по форме:
– Курсант Луганский к полету готов!
– Разрешаю.
Мне уже не до инструктора, равнодушно разрешающего взлет. Я забываю обо всем на свете и со всех ног бегу к машине. Сердце колотится нетерпеливо. Боже мой, сколько раз я мысленно поднимался на крыло, усаживался в кабину и просил разрешения на взлет! Сейчас я все это проделываю заученно и чуточку торопясь. Необычность момента все-таки сильно волнует.
Усевшись в кабину, осматриваюсь. Сижу, как и полагается курсанту, на заднем сидении, но впереди, где обычно сидит инструктор, сегодня никого нет. Там для равновесия лежит тяжелый мешок с песком. В самолете я один, совершенно один. Я хозяин, полный владыка машины. Что ж, сегодня все зависит от меня, все в моих руках.
Машина наконец тронулась, пошла, пошла, разбежалась и, повинуясь мне, поднялась в воздух. Меня прижало спиной к сиденью. Тяжесть эта приятна. Я лечу. Сам лечу, сам! А давно ли, кажется, я стоял на Веригиной горе и с завистью смотрел, как, пыля и подпрыгивая, приземлялся на нашем выгоне деревянный планер. А тут… Я смотрю вниз и вижу наш аэродром, своих товарищей, задравших головы, инструкторов и командира эскадрильи. В небе пусто, тихо и покойно. Далеко вокруг видна ровная оренбургская степь. На какой-то момент я даже забыл, что нахожусь в самолете и машина чутко реагирует на малейшее движение рук. Но ведь подо мной четыреста метров, и снизу придирчивый глаз инструктора привычно замечает хоть малейшее отклонение.
Развернувшись, старательно и бережно веду самолет на посадку.
Еще не успев вылезти из кабины, увидел, как за спиной командира эскадрильи Коля Муров показал мне большой палец. Ну что ж, значит все в порядке. И я, счастливый, спрыгнул на землю.
Четко, крепко ставя ногу, делаю несколько шагов от машины и лихо беру под козырек. Короткий рапорт. – Можете быть свободны.
И я снова вскидываю руку, делаю поворот. Теперь я летчик настоящий! Недаром еще с вечера у меня припасена в нагрудном кармане заветная «курица». Сегодня же, едва вернемся с аэродрома, я пришью ее к рукаву своей гимнастерки. Теперь я имею на это полное право.
А на аэродроме между тем продолжались полеты. Курсанты, как положено, докладывали о своей готовности и, получив разрешение, бежали к машине.
Стало жарко, солнце поднялось высоко. Задул ровный сильный ветер, но не принес прохлады. По степи опять прокатывались седые ковыльные волны.
Время тянулось медленно. Все, кто уже отлетался, сидели тут же, на аэродроме и не знали чем заняться. Первое возбуждение после полета прошло, впечатления рассказаны и пересказаны. Кое-кто дает советы тем, кому сейчас предстоит лететь. «Говорят» больше руками: так взял ручку на себя, так от себя, а так вот заложил вираж – знакомая, годами и поколениями выработанная жестикуляция летчиков. И привычка эта – теперь уж на всю жизнь. Кого-кого, а бывшего летчика всегда можно узнать по красноречивой жестикуляции рук.
Нужно сказать, что в этот день не обошлось без курьезов.
Прежде всего, злополучная посадка. Несколько раз всем нам, кто находился на земле,- а мы: и курсанты, и инструкторы, и командир эскадрильи сидели вместе у бочки, возле которой разрешалось курить,- несколько раз нам приходилось вдруг вскакивать, хватать стулья, скамейки и даже бочку и сломя голову разбегаться в стороны. Это какой-нибудь курсант, упустив из виду посадочный знак, сажал самолет не на положенное место и начинал рулить на отчаянно пылившей машине прямо на нас. Мы, как куры из-под колес, разбегались кто куда! Потом мотор останавливался и из кабины самолета показывалось счастливое лицо курсанта. Он даже не замечал, что натворил. Но вот возбуждение полета проходило, он различал где-то в стороне посадочный знак и видел нас с табуретками и скамейками в руках. Лицо его мрачнело.
– Подайте ему лестницу,- раздавался насмешливый голос инструктора.
Провинившийся уже не спрыгивал с плоскости на землю, а спускался по стремянке. Кроме того, в училище существовал давнишний, ставший традицией способ наказания: незадачливому пилоту взваливали на плечи мешок с песком, тот самый, что лежал в кабине на месте инструктора, и бедняга тащил его с аэродрома до самого училища. А расстояние было довольно приличное. Думается, что за дорогу под такой ношей курсант детально разберет в уме все свои просчеты и уж, конечно, в следующий раз будет внимательней.
Но это было еще не самое страшное. В конце полетов произошел случай, заставивший переволноваться не только нас, но и инструкторов с командиром эскадрильи.
Курсант, получив разрешение на взлет, разогнал машину, оторвался от земли, но почему-то не стал сразу же набирать высоту. Самолет долго шел низко над землей. В конце летного поля мы только сейчас разглядели невысокий забор. Раньше он как-то не бросался в глаза. Пролетая над забором, самолет ударился колесами, и шасси отлетело начисто,- как срезало. Самолет тряхнуло, и он резко пошел вверх. Мы, курсанты, обомлели. Ведь скоро он пойдет на посадку, а шасси-то нет! Что делать?
Естественно, на аэродроме поднялась паника. Загалдели курсанты, побросав недокуренные папиросы. Тревожное предчувствие неминуемой беды овладело всеми.
А виновник паники ушел на самолете почти к самому горизонту, плавно там развернулся и теперь вел машину назад. Я даже представил себе, как счастливый парень сидит в кабине, поет и не знает, не догадывается, в какое попал положение.
Первым взял себя в руки командир эскадрильи. С самого утра он сидел у бочки на скамеечке и покуривал
Опытные инструкторы и без него хорошо знали свое дело. Но в данном случае необходимо было слово старшего товарища, командира.
Прежде всего командир эскадрильи распорядился убрать посадочный знак. Убрали. Кое-кому из курсантов вручили красные флажки: махать, запрещая посадку. Инструктор, ответственный за курсанта, бросился к дежурной машине, маленькому кургузому самолету, стоявшему далеко на краю летного поля. Самолет ожил, застрелял мотором и понесся, подпрыгивая на кочках. В воздухе инструктор пошел со своим подопечным параллельным курсом и принялся отчаянно жестикулировать из кабины, надеясь, что курсант поймет его. Но увы! Потом инструктор рассказывал нам, что парень, обалдев от счастья, принял жестикуляцию своего наставника как горячее одобрение и лишь с улыбкой покивал головой. Инструктор в отчаянии полоснул себя ладонью по горлу: ведь зарезал же! Курсант, на мгновение оторвавшись от приборов, расплылся в счастливой улыбке и показал большой палец.
Все же отсутствие посадочного знака и бегавшие по полю курсанты с флажками заставили парня насторожиться. А тем временем на борту командирской машины наспех намалевали: «У тебя нет шасси. Садись на брюхо»,- и сам командир эскадрильи поднялся в воздух.
Не думаю, чтобы человеку, впервые взлетевшему в воздух, улыбалась перспектива садиться без шасси. Однако другого выхода не представлялось, и парень показал себя в этом случае молодцом.
Аэродром теперь напоминал растревоженный улей. Несколько курсантов бегало по полю, неистово размахивая флажками. Самолет с отрубленным шасси летал так низко, что казалось – его можно было задеть флажком. С земли видно было лицо курсанта в толстом теплом шлеме. Кажется, он понял всю трагичность положения. Его самолет напоминал птенца, попавшего в беду и с криком носившегося над родным гнездом. Над ним, заботливо и хлопотливо пронизывали воздух две опекающих машины: командира эскадрильи и инструктора. К сожалению, подхватить его на собственные крылья они не имели никакой возможности.