И сейчас, когда все давно отошло в прошлое, я не могу забыть этих ночей. Ох, как они памятны нам! В одну из таких ночей в Ивановской, на аэродроме «подскока», куда мы из Пашковской перелетали перед вечером, полк потерял сразу два экипажа. Это случилось, когда у нас была ночь-максимум - вылеты следовали один за другим до рассвета.
Мы только что приземлились и, сидя в кабине, ждали, когда вооруженны подвесят под плоскости новые бомбы. Я отдыхала, наслаждаясь тишиной, ни о чем не думая, выключив сознание. Молчание нарушила Ольга Клюева:
- Слышишь, Маринка, кажется, фашист идет в сторону нашего аэродрома.
- Опять! - с досадой вырвалось у меня; - А через несколько минут девочкам садиться.
- Ничего, не привыкать.
- Ты же знаешь, Оля, как трудно при посадке не только нам - летчицам, но и вам - штурманам…
- Очень трудно, Марина. С этим я полностью согласна. А что поделаешь?…
Мы помолчали.
- Маринка! [104]
- Да.
- О чем ты сейчас думаешь?
- О соленых огурцах.
- Я серьезно.
- И я не шучу. В Москве у соседки знаешь какие огурцы были! Вот бы сейчас попробовать!
- Просись в отпуск. На попутном самолете туда и обратно - быстро.
- Скажешь тоже! А вообще-то, неплохо бы пройтись сейчас по затемненным улицам Москвы, побывать в театре, - мечтательно произнесла я. - Интересно, какая она сейчас, Москва? А ты, Оля, была в Москве?
- Все собиралась съездить, а тут война. Когда училась в институте и в Саратовском аэроклубе, надеялась прилететь в Москву на воздушный парад. Обязательно побываю там после войны. Ты меня в гости пригласишь. Хорошо?
- Хорошо, Олечка. А вот, кажется, и наши «старички» тарахтят.
Где- то далеко-далеко мерно рокотали во мраке моторы У-2. А фашист -все кружил и кружил над аэродромом.
- Готово, Маринка! - донесся из темноты голос Кати Титовой. - Давай на взлет. Желаю прилететь без дыр.
Я только собралась включить зажигание, как воздух потряс сильный взрыв. Это фашист сбросил бомбы недалеко от аэродрома.
А наши «ласточки» ходили над точкой, выжидая, когда можно произвести посадку.
- Титова, к запуску!
- Есть, к запуску!
- Контакт!
- Есть, контакт!
Я нажала сектор газа. Чихнув несколько раз, взревел мотор. Оторвавшись от земли и набрав высоту, легла на боевой курс. Это был последний наш вылет в ту страшную ночь.
Утром мы узнали, что при заходе на посадку в воздухе столкнулись самолеты Полины Макагон - Лиды Свистуновой и Юли Пашковой - Кати Доспановой.
Катя Доспанова по-прежнему летала с летчицей Юлей Пашковой. Их экипаж успешно отбомбился и уже возвращался на свой аэродром. По расчетам штурмана выходило, [105] что линия фронта осталась позади и самолет находится на подступах к аэродрому. И действительно, Пашкова и Доспанова вскоре увидели лучи приводного маяка и тусклые огоньки посадочных сигналов. Экипаж пошел на посадку. Девушки были уверены, что находятся над своей базой…
Катя очнулась среди обломков самолета и первым делом попыталась вспомнить, что произошло. Она хорошо помнила: самолет пошел на посадку. А что было дальше? Память ничего не сохранила. Прислушавшись, Катя различила невдалеке голос Юли.
Перекинувшись с подругой несколькими словами, Доспанова поняла: Пашковой очень плохо. Юля объяснила, что сидит в самолете, но не может даже пошевелиться. Девушки договорились, что Доспанова сделает несколько выстрелов из пистолета: если придут свои, то помогут, а если явятся фашисты…
Катя попыталась достать свой пистолет, но от резкого движения потеряла сознание. Очнувшись в какой-то миг, она услышала знакомые голоса девушек - подруги разыскали их.
Командир эскадрильи Полина Макагон и штурман эскадрильи Лида Свистунова погибли сразу после столкновения, а через некоторое время скончалась Юля Пашкова. Выжила только Катя Доспанова. Спасла ее непредвиденная случайность. Была у нее привычка в полете не пристегиваться поясными и плечевыми ремнями к сиденью. Она считала, что ремни сковывают движения. Правда, несколько раз штурман Доспанова получала замечания от старших командиров за нарушение правил полета, и все же после того, как самолет поднимался в воздух, она частенько расстегивала ремни. Так было и в тот раз. И это спасло девушку. От сильного удара о землю после столкновения самолетов ее выбросило из штурманской кабины. Катю в тяжелом состоянии отправили в госпиталь.
Через день мы прощались с погибшими. Похоронили их в центре станицы Пашковской. Три холмика, и над ними три пропеллера, треск ружейных выстрелов воинского салюта, обнаженные головы подруг. И как последняя память - стенная газета в траурной рамке. Она висела на стенде до самого нашего отлета из Пашковской. Каждый раз, проходя мимо газеты, я смотрела на портрет [106] улыбающейся Юли Пашковой и вспоминала стихи, посвященные ей Наташей Меклин. Там были такие строчки:
Ты стоишь, обласканная ветром,
С раскрасневшимся смеющимся лицом,
Как живая, смотришь на портрете,
Обведенном черным траурным кольцом.
Слышен был нам каждую минутку
Голос чистый, звонкий, молодой:
«Ты успокой меня, скажи, что это шутка…»
«Ты успокой меня, скажи, что это шутка» - эти строки из любимой песенки Юли, которую она всегда напевала в минуту грусти. С удовольствием слушала я Юлю. Ее приятный, душевный голос успокаивал, создавал ощущение, словно кто-то шепчет на ухо теплые, ласковые слова.
Хорошее стихотворение посвятила Наташа Юле Пашковой. Вообще Меклин слыла в нашей среде признанной поэтессой. Не берусь судить о подлинной художественной ценности ее стихов. Впрочем, какое это тогда имело значение? Главное, у нее, да и у других девушек, было желание писать. Они писали, и хорошо делали. Значит, не очерствели на войне их сердца, глаза и уши по-прежнему оставались чуткими и восприимчивыми ко всему, что украшает человека и его жизнь.
Только глубокой осенью вернулась в полк Катя Доспанова. Вернулась и снова стала летать на боевые задания…
Командиром 3-й эскадрильи назначили Марию Смирнову, работавшую перед войной в Калинине летчиком-инструктором, а штурманом - бывшую студентку Московского университета Дусю Пасько.
* * *
На моем рабочем столе неизменно лежат стопки писем от фронтовых подруг-однополчанок. Я люблю перечитывать их: в памяти каждый раз возникают картины прошлого. За восемнадцать лет службы в авиации мне пришлось встретиться со многими людьми. С некоторыми из них подружилась на всю жизнь.
Вот из конверта выпала фотография смеющейся девушки. Освещенное солнцем счастливое лицо. Вьющиеся белокурые волосы. Чудесные глаза. Я знаю их, они голубые, [107] как весеннее небо. Когда девушка смеется, ее глаза делаются узкими-узкими, кажется, из них вот-вот брызнут живые искорки счастья. Я помню эти глаза. Я знала эту девушку. Так и хочется сказать ей: «Ну, Глафирка, дорогая, полетим, что ли?…»
Техник самолета Глафира Каширина (мы называли ее Ирой) с первых дней боевой работы завоевала большое уважение всех летчиц и штурманов. Как-то особенно тщательно, с любовью, будто это не составляло для нее никакого труда, готовила она к боевому вылету наши машины.
С этой чудесной девушкой я познакомилась в военной школе пилотов в Энгельсе.
Ира Каширина привлекала удивительной чуткостью. За это окружающие горячо любили ее. Заползала ли в сердце тоска, приходилось ли кому трудно, потерпел ли кто неудачу - Ира всегда замечала это одной из первых. Стоило ей своим легким, неслышным шагом подойти к подруге, ласково улыбнуться - и сразу становилось легче.