— Ты веришь в эту встречу? — шепчет Валерия.
Вместо ответа Фери крепко ее целует. Им кажется, что в этот миг оба они поднялись высоко-высоко над окружающим их кошмаром. Этот поцелуй одновременно и клятва и вера в завтрашний день. Словно что-то перевернулось в сердцах, наполнив их непреодолимой силой и счастьем.
Фери часто звали: то подать воды, то поднести к окну человека, потерявшего от духоты сознание. Надо было влить веру в тех, кто в своем отчаянии находился на краю безумия.
Валерия тоже начала помогать больным и детям. Она делала это с таким старанием, будто поезд вез их в больницу.
Было уже совсем поздно, когда во время короткой стоянки возле окна вагона послышался шорох. Все настороженно подняли головы. В окне за решеткой показалось кошачье лицо Сейплаки. Яркий луч карманного фонаря ослепил находившихся в вагоне. Люди испуганно заслонялись от света руками, только старику, лежавшему у окна, свет уже не мешал.
— Валерия! — тихо позвал Сейплаки. Он знал, где лежит девушка, и направил туда луч своего фонаря.
Люди зашевелились. Большинство сочувственно смотрело на девушку, но некоторые стали опасаться, что ее сопротивление навлечет беду на весь вагон. Фери ободряюще шепнул на ухо Валерии:
— Сюда он не зайдет!
Валерия сделала несколько шагов к окну.
— На следующей остановке открою дверь. Жди! — зашептал Сейплаки.
Валерия молчала. Люди напряженно прислушивались: что с нею будет? Хорошего ждать не приходилось.
Протяжно загудел паровоз. Внизу послышался шум, чьи-то шаги. Эсэсовец терпеливо ждал ответа.
— Поняла?
В эту минуту лицо Сейплаки дернулось, будто кто-то сзади схватил его.
— Was hast zu tun mit diesen Schweinen? Die sind alle Juden und Kommunisten![3]
Лицо Сейплаки исчезло.
— Weltegehen![4] — раздался резкий голос.
Поезд уже давно несся дальше, а перед глазами Валерии все еще маячило лицо Сейплаки в черном квадрате окна.
Вторая ночь в вагоне… Стучат, стучат колеса… Так редко слышится человеческое слово…
Свеча потухла. Совсем темно. Валерия и Фери снова рядом.
— Я где-то читал, — тихо говорит Илку, — что Бетховен оглох, когда ему было двадцать семь лет. Он находился на грани самоубийства: не мог человек представить себе жизнь без музыки, в вечной мертвой тишине. Тогда он взялся за невозможное: решил победить собственную судьбу. И создал самые замечательные свои произведения — «Четвертую симфонию», «Аппассионату»…
Никогда, даже в самые тяжелые минуты болезни, Валерия не была так полна решимости бороться за жизнь, за любовь…
— Может быть, нас разлучат силой и в последнюю минуту мы не успеем сказать друг другу самого важного…
Его слова вплетались в перестук колес:
— Мы повенчались в этом вагоне. У меня одно желание: снова увидеть тебя. Они будут пытаться превратить нас в животных, но ты помни: мы должны выйти из этого ужаса людьми.
— Я буду ждать тебя! Тебе не придется краснеть за меня, Фери! — прошептала она еле слышно.
Он знал — любовь умножит ее силы, ее волю. Каждому, кто будет разделять с ней ее страдания, достанется частица их любви…
Свидетели их чувства — измученные, исстрадавшиеся — поняли, как высоко вознеслась любовь над этим кошмаром, втиснутым в глухие стены вагона. Только женщина, которая все время молилась, молчала, отвернувшись от них. Но усталые взгляды других спутников, казалось, говорили:
«Любите, любите!»
И даже те, которым не суждено было дождаться утра, видели в этой любви искру надежды.
Под утро Валерия и Фери забылись, не расплетая рук, в тревожном сне. Проснулись оттого, что поезд замедлил ход. За окном светало.
Со скрежетом отодвинулись двери. Люди молча смотрели на проволочные заграждения концентрационного лагеря. За ними вдали мерцало пламя печей крематория.
— Выходи!
Первыми выпрыгнули из вагона Фери и Валерия.
— Буду ждать тебя, — прошептал Фери.
— Буду ждать, — повторила девушка. — Буду ждать!
И те, кто выбирался из вагона после Фери и Валерии, искали их глазами, а найдя, улыбались им.
Эсэсовцы не могли понять, чему улыбаются люди здесь, на пороге вечной ночи.
Невыполненное поручение
— Цуганг[5] прибыл! — Кто-то просунул голову в дверь тридцатого блока. Мелькнула полосатая шапка, — впрочем, шапка, это международное название, каждая национальность именует ее по-своему.
Келемен еще энергичнее заработал алюминиевой ложкой, словно прибытие в концлагерь новичков его не касалось. Суп как вода — бери да пей. Даже гнилые картофелины выудил из супа третий год самоотверженной борьбы Третьего рейха.