Когда Келемен добрался до бани, возле новичков уже вертелось много народа. Конечно, здесь был и чех. Он без конца расспрашивал вновь прибывших о своих родных. Что за человек: говорили ему еще вчера — это голландцы. Откуда им знать о южноморавском городке? Так нет же, он не теряет надежды. А вдруг!..
Многие интересовались, нет ли каких вестей с Восточного фронта. Бывает, утром просочится в лагерь незначительная весть, — стемнеет, а новость, глядишь, разрослась, как снежный ком.
Были среди заключенных и такие, которые пытались чем-нибудь поживиться у новичков, используя их растерянность.
Келемену часто приходилось иметь дело с новичками. По поручению Курта. И каждый раз, встречая их, он ощущал дыхание свободы. Ведь они пришли оттуда, с Большой земли. Он ждал встречи с ними, как ждет дождя исстрадавшаяся от зноя земля. Но чаще всего эта встреча приносила разочарование.
Вновь прибывшие были обычно беспомощны, как младенцы. Часами простаивали они на аппельплаце — под дождем ли, в жару ли, покорные, жалкие, не смея попроситься даже по малой нужде.
Келемену понятно их состояние. Ведь его самого когда-то вот так же привезли сюда. И сейчас еще в памяти живет ощущение ужаса, который сковал все тело, когда он увидел бесконечные ряды колючей проволоки под током высокого напряжения, срубленные головы, посаженные на колья. Казалось, эти головы смеялись над его беспомощностью. Почему? Может быть, потому, что он уже успел заглянуть в глаза заключенным и увидел в них свою собственную судьбу? Ты уже не ты, а один из тридцати тысяч…
Но вот тебя кто-то негромко окликнул… Разговорились. Как мало надо слов, чтобы понять: это товарищ. Какое сложное чувство охватывает тебя, когда ты понимаешь, что даже здесь, в самой пасти врага, существует партия. Партия! Новые жизненные силы вливаются в тебя, словно свежая кровь в изможденную, дряблую вену. А к вечеру «они» присылают тебе кашне. Оно старенькое, потертое, но греет так, словно связано из тончайшей на свете шерсти. Да, это было…
Но почему сегодня стража так странно себя ведет? Почему с новичками обращаются так строго? Даже туфли отняли, заменив после дезинфекции деревяшками. Келемену становится не по себе.
Он идет в контору концлагеря. Здесь должен быть Курт, который передает ему партийные поручения.
— Курта нет! — сердито ответил кто-то не оборачиваясь. — У рапортфюрера!
«Неужели здесь что-то знают?» — промелькнула у Келемена мысль. Поползли подозрения, будто прожорливая гусеница по листу.
Захлопнулась дверь. Спускались сумерки. В лагере менялась охрана. Заступала ночная смена. Вели на привязи овчарок. С вышек, крадучись словно воры, потекли мутные лучи эсэсовских прожекторов. Лагерь готовился к краткому отдыху.
Келемен возвратился в свой блок. Злой, ворчливый, — не подходи к нему в такую минуту. «Охрана близко не подпускает… Отняли туфли… Что это значит?» — назойливо, как мухи, роились мысли.
Вдруг в барак зашел Курт. Потребовал сведения: кого из заключенных посылают на дезинфекцию? Келемен понял — это лишь повод для разговора, и поспешно вышел.
Как всегда, Курт сильно картавил. Утром новичков отправляют в расход, надо действовать немедленно.
Келемен хотел еще что-то спросить, но Курт был уже далеко. Келемен стоял как вкопанный, наедине со своими мыслями. Бледная луна безучастно глядела в просветы туч, такая же беспомощная, как он.
Келемен осторожно пробирался через «Шанхай», самый бедный квартал лагеря. И двор здесь голый, без единой травинки.
После случая с Анжело надо быть особенно осторожным. Шел себе Анжело по делам и наткнулся на лагерфюрера. Тот, конечно, сразу: откуда? куда? зачем? с кем разговаривал? о чем? что у тебя в карманах? Восемь дней карцера получил бедняга Анжело. Неизвестно еще, увидит ли белый свет.
Вот и карантинный блок, где разместили новичков. Келемен был уже совсем близко, как вдруг перед ним выросла фигура эсэсовца. Но, слава богу, эсэсовец его не заметил, — даже не верится. Каждый раз, когда он сталкивается с глазу на глаз с опасностью, его охватывает противный озноб. А пора бы привыкнуть. Нет, он боится не за свою шкуру, в этом его никто не сможет упрекнуть. Сколько раз он выполнял поручения, не зная, удастся ли вернуться живым…
Наконец-то карантинный блок! Нары справа и слева, до самого потолка забиты людьми. В полумраке едва различимы руки, ноги, головы. Но средняя стена пуста, и поначалу кажется, что в бараке никого нет. На освещенном цементном полу ни соринки. От этой зловещей чистоты становится жутко.