…А вскоре окончилась война.
В бухенвальдском лесу под каждым кустом валялись эсэсовские униформы.
Янош Цап давно припрятал штатский костюм. Не слишком нарядный, но и не очень бедный. Он будет походить в нем на мирного торговца или мастерового.
Домой, домой! Теперь уже ничто не помешает ему стать полноправным хозяином мельницы. Скоро он увидит Марику… А то, что произошло в лагере, со временем позарастет мохом забвения…
И вот сегодня здесь, в Чопе, он получил последний непоправимый удар. Пишта сказал:
— Говорят, что Марика из-за тебя… ну, как сказать… покончила с собой. Повесилась возле крыльца несколько дней тому назад… Ей передали, что ты… ну, это… даже язык не поворачивается… будто ты застрелил отца родного. Да ты не того… Мало ли что могут наболтать! — он облегченно вздохнул, оживился. — Люди всегда что-нибудь придумают, правда, Яни? — Пишта искренне сочувствовал Яношу. Конечно, это какое-то недоразумение. Иначе он не приехал бы домой. — Да ты не падай духом, дружок!
Янош залпом выпивает остатки вина. Бутылка пуста. А сосед продолжает твердить:
— Не горюй! Вот приедет швейцарский Ротшильд… он…
Швейцарский Ротшильд. Мельница. Марика. Пятьдесят метров. Семьдесят строевых шагов. А немец эсэсовец сказал после выстрела: «Отлично! Вот теперь я вижу, что ты наш! Настоящий солдат Третьего рейха!»
— Посадка на поезд Чоп — Батево — Берегово на втором пути!
— Чоп — Будапешт — Вена на третьем пути!
Два поезда стоят рядом, окна в окна. Два огромных стальных коня в упор смотрят друг на друга.
— Наша станция как лакмусовая бумага, — сказал железнодорожник. — Сразу видно, что к чему.
— Сюда, сюда, на второй путь! — хватает Цапа за руку один из его попутчиков, с которым он утром вместе вышел из вагона.
— Вам не на тот поезд! — слышит Янош окрик агента.
Он в последний раз окидывает взглядом береговский поезд и, тяжело волоча ноги, плетется за агентом на третий путь…
Глыба
Нет, не будет конца у этой зимы! Ожесточенный мороз явно поступил на службу к нацистам. Он старался выморозить из нас все тепло до последней капли. Мороз и охрана не давали нам жить. Смерть скалилась в ехидной улыбке, глядя на ворох бумаг и тряпья, которыми мы пытались защищаться, и безмятежно продолжала позвякивать косой. Впрочем, стужа терзала только нашу плоть, дух был ей не подвластен.
Порою, когда наконец перед сном мы немного согревались в затхлой тесноте, у нас развязывались языки. И мы изо всех сил кляли немецкие холода.
— Одному Янеку мороз нипочем, — раздался с верхних нар голос Испанца, закутанного в старую мешковину. «Испанцами» называли тех, кто воевал в международной бригаде против фалангистов, — Он и эту беду покорно волочит…
— Опять ты со своей Глыбой? — огрызнулся кто-то снизу. Поляка Янека редко называли по имени, все больше лагерным прозвищем — Глыба.
Янек тихо лежал на своем месте, в другом конце барака. Слышал ли он этот разговор? Повернувшись к окну, он, как всегда, помалкивал. Ни холод, ни голод не могли пронять это неповоротливое, безучастное существо. Даже на работе, помогая товарищам, Янек сохранял отсутствующее выражение лица. Казалось, в своих действиях он повинуется какой-то непонятной силе. Однажды увидев, как Янек легко подхватил и понес на плече тяжеленный железный брус, эсэсовец прищелкнул языком и поощрительно каркнул: «Файн, файн, файн!» — он не предполагал, что Янек подменяет одного из заболевших заключенных.
Но Янек на похвалу не реагировал, так же, впрочем, как на слова благодарности. В бараке не раз возникал разговор о том, что Янек в приемной канцелярии так и не мог объяснить, за что он попал сюда.
— Пойми же, остолоп эдакий, ты напрасно прикидываешься! Раньше надо было держать язык за зубами! — вскипел писарь-заключенный.
Поляк промямлил что-то в ответ. Вообще он напоминал пойманного зверя, которого приволокли откуда-то из чащи бескидских сосновых лесов. Похоже было, что он со всем смирился и безропотно влачит свое ярмо. Его нельзя было вывести из себя, в нем словно потухли все страсти и чувства.
Но едва миновала зима, как поляка словно подменили. После проверки он стал куда-то исчезать. Смотрел на всех испуганными, вздрагивающими, как у пойманного фазана, глазами… Он, который еще недавно невозмутимо прихлебывал баланду с таким видом, будто в жизни ничего вкуснее ему не приходилось пробовать, теперь второпях проглатывал пищу или совсем не мог есть. Ночами он метался без сна на своей подстилке. Иногда я заставал его задумчиво стоящим у окна. А во время работы взгляд его рассеянно блуждал по синей кромке видневшихся вдали бухенвальдских лесов. Пинок стражника — Янек вздрагивал, и лицо его снова становилось непроницаемым словно маска.