— Вы кажется сбились со счета, — с серьезным видом говорит он сестре.
Ирен обиженно вскидывает брови:
— Не доверяете мне?..
…В Германию его сопровождал верный спутник — чемодан. Тот самый, с которым он когда-то уехал за границу учиться. Берлин, Вена, Париж… Названия городов, ярлыки гостиниц. Фолькенс всегда высоко ценил немецких ученых. Но разве это та Германия?
В Бухенвальде у него отняли чемодан. Он потребовал вернуть, но в ответ получил крепкий удар по голове.
Почему у него отобрали фотографию жены? И бумажник, доставшийся от деда? Не оставили даже носового платка.
Их построили на аппельплаце.
— Будьте добры, скажите, пожалуйста, — обратился Фолькенс к соседу по строю, — на каком языке обращаются к командованию? Я вижу здесь даже греков…
— Если не знаешь — вдолби себе в башку: тут один язык. Если ты его не усвоишь — капут.
Фолькенс не понял. Какой язык? И почему с ним разговаривают на «ты»?!
— Будьте добры, но если человеку…
Заключенный, это был венгр по имени Баняс, раздраженно прервал его:
— Пойми раз и навсегда, ты перестал быть человеком. Ты просто номер такой-то!
Фолькенс хотел было еще что-то спросить, но, видя, что его вопросы раздражают соседа, промолчал.
Спускались сумерки, а заключенные продолжали стоять на аппельплаце. Сколько они простояли — час, два, три?
Лагерь был расположен на высокой горе. Вокруг расстилались синие бескрайние дали.
— Какой город находится поблизости? — спросил Фолькенс, на этот раз без «будьте добры» и «пожалуйста».
— Веймар!
— Да-да… — растерянно пробормотал Фолькенс. — Город великого Гёте… и Шиллера… А здесь…
— А здесь колючая проволока. Через нее пропущен ток высокого напряжения, — заговорил венгр. — Бухенвальд — это штаб концлагерей, — добавил он. — Крупный концерн, не то что какая-нибудь лавчонка у вас в Дании…
Фолькенс впервые за эти дни подумал о родине. Да, у них в Дании нет таких гор. Самый высокий холм — Химмельсбергет, про который датчане говорят, что он уходит в небеса, едва достигает полутораста метров…
Внезапно подул ветер, и небо заволокли серые тучи. Незримая рука задернула занавес, дали потонули в оловянном тумане, с неба сыпалась мелкая назойливая изморось. А люди продолжали стоять на аппельплаце. Дождь проникал сквозь одежду, и она прилипала к телу. Все стало скользким и отвратительным. Может, о них забыли?
— Придвинься ко мне, не то совсем промокнешь, — позвал Баняс. Он держал над головой бумажный мешок из-под цемента. Баняс был спокоен. Неужели все примирились со своей судьбой?
В ту же ночь их отправили в маленькое местечко под Бухенвальдом и разместили в помещении бывшей шоколадной фабрики. Шоколад, верно, здесь изготовляли самого высокого качества: до сих пор и стены, и потолки хранили крепкий шоколадный запах. Фолькенс посчитал это хорошей приметой: в таком месте с ними ничего страшного не случится.
На следующее утро он проснулся от криков:
— Los, los, aufstehen! Встать! Antreten! Строиться!
— Но ведь мы легли так поздно! — пробормотал Фолькенс.
— Ты что, не слышишь? Вставай! Или захотел тумаков?! — прикрикнул на него Баняс.
Фолькенс послушно поплелся за товарищами. Словно скотина в стаде. В то утро ему никак не удавалось проглотить на бегу теплую баланду, именуемую супом. Ругань. Крики. Кто-то спотыкался. Падал.
Заключенных поучали: идешь по улице — смотри только вперед. Бегать надо, соблюдая порядок. Но Фолькенс не мог удержаться от соблазна и огляделся по сторонам. Было раннее утро. На улице — ни души.
Вдруг открылась калитка. Из нее вышли мужчина и женщина. Молодые, веселые. Мужчина нес чемодан: видно, провожал жену, которая уезжала куда-то. Он поздоровался с начальником охраны. Фолькенс с жадностью смотрел на этот осколок живой жизни.
Городок еще спал. Малейший шум мог разбудить его. Потому бежать приказано было тихо. Но как бежать бесшумно в деревянных башмаках? «А голова на плечах у тебя есть? Или этому тебя должен обучить немец? Обмотай башмаки тряпкой!»
Задыхаясь, весь мокрый, Фолькенс приступил к работе. Вместе с заключенным французом он должен был перевозить на тачке сырье из одного цеха в другой. Тряслись ноги и голова, по телу разливалось тупое оцепенение. Господи, что же будет дальше? К обеду перед глазами все мелькало, трудно было держаться на ногах. Какое унижение испытал он, впервые взявшись за тачку! Но прошел час, и он стал приноравливаться, как бы поудобнее ухватить ручки, чтобы не сорвать кожу с ладоней, старался, проходя мимо эсэсовца, увернуться от побоев.