Что я мог возразить?
Наконец настал день освобождения. Маленького Гарибальди нельзя было узнать. Куда делось тихое дитя! Его подняло той бурей, которая перевернула все в лагере. Мальчика невозможно было больше удержать в бараке. Он раздобыл где-то губную гармошку и с утра до вечера не отнимал ее ото рта. Он был вездесущ. Если кого-нибудь разыскивали, он тут же вызывался в проводники. Целыми днями он вертелся в самой гуще людей, держался независимо, как равный, и не переставал играть на своей гармонике.
День прощания я помню так, словно это было вчера. Нас ждали выстроенные в длинный ряд, украшенные национальными флагами, готовые в путь грузовики. Мы целовались друг с другом, целовали флаги… Сотни языков слились воедино в этот день… «Возьми с собой этого сибиряка!», «Voila deux francais!»[1], «Auf wiedersehen»[2]! — летели в воздух незабвенные слова прощания, последние наставления. Трудно пережить такую радость!
Маленького Гарибальди качали. Греки, датчане, русские, чехи, венгры, словно сговорившись, беспрерывно подбрасывали мальчугана, его ноги едва касались земли, он захлебывался от смеха.
— Я хочу с Гришей! — кричал он. Затем, взглянув на Макса: — И с Максом!
Колонна машин уже пустилась в путь, когда мы заметили, что маленького Гарибальди нет среди нас. Он, видимо, сел не на тот грузовик. Говорили, что машина, в которой он оказался, держала путь во Францию. Его земляки побежали вслед, кричали. Но отыскать малыша было невозможно. Никто не знал, в котором из грузовиков он находится.
Так, в самую последнюю минуту, мы потеряли маленького Гарибальди. Может быть, это судьба: ведь мальчик не нуждался больше в нашей опеке.
С тех пор прошло четырнадцать лет. Где ты, маленький Гарибальди? Одни считают, что во Франции, другие — в Италии. Говорят, будто бы его видели в Норвегии… Не знаю… Не знаю… В одно я верю: маленький Гарибальди жив! И остался он парнем нашей закалки.
На пороге
— Восемьдесят! — отрывисто прокричал кто-то за дверью. После резкого дневного света казалось, что вагон погружен в непроглядную тьму. Словно крышка гроба захлопывалась над каждым, кто входил сюда, — безжалостно и безнадежно.
Девушка, которую втолкнули в битком набитый вагон, пошатнулась и, свалившись на груду узлов и чемоданов, так и осталась лежать в оцепенении. Вид у нее был отсутствующий, будто все мысли, все существо ее находились где-то далеко отсюда и ее нисколько не интересует, куда она попала. В тусклом свете, еле пробивавшемся сквозь маленькое окошко, видны были ее рассыпавшиеся каштановые волосы.
Никто не обращал на девушку внимания. Каждый был занят собой. Одни стонали, другие исступленно молились.
— Всемогущий, премудрый боже! Ты видишь, что с нами делают! Молю тебя… — громко причитала женщина средних лет, прижимая к себе плачущих детей. — Спаси нас от гибели, о всемогущий боже! — Глаза женщины от ужаса казались огромными.
— Мадемуазель! Я уже третий раз напоминаю вам, что вы сели на мой чемодан! — возмущался внушительного вида толстяк — как потом оказалось, торговый агент текстильной фирмы. — Вы совсем сомнете мой чемодан, — не унимался он, бросая гневные взгляды в сторону девушки и делая отчаянные попытки выдернуть из-под нее чемодан. В движениях и в голосе он старался сохранить солидность, как бы давая понять, что в это разношерстное общество попал совершенно случайно.
А девушка, прикрыв лицо длинными пальцами, ничего не видела, ничего не слышала. Она находилась еще во власти только что пережитых событий.
…Бесконечно длинная улица. Мелькают чемоданы, узлы, из-под ног уплывает земля. Да, да, это земля уплывает от нее, родная земля… Бежит парень в стоптанных ботинках. Лавина людей тяжело движется вперед. И нельзя ни отстать от этой лавины, ни оторваться от нее…
Вдруг неожиданно и неумолимо вырастает впереди станционное здание. Железная дорога! Как любила она в детстве все, что было связано с железной дорогой! Какая-то неуловимая таинственность жила в этих поездах, несущихся мимо неизвестных городов и селений, в этих рельсах, исчезающих в неведомой дали. Куда они понесут ее сейчас?
Пристанционный запах напомнил ей больницу, где все было пропитано хлороформом.
Поезд ждал людей. Он походил на погребальную колесницу, запряженную четверкой лошадей, покрытых черными попонами. Глупости! Снова эти назойливые мысли! Однажды мать принесла ей в больницу кусочек «наполеона», но она не смогла проглотить ни крошки: все казалось, что это последнее пирожное в жизни. Но вот уже больше месяца страх смерти покинул ее.