К концу весны контора, где работал Лексен, перешла под иное руководство: теперь ее из частных рук выкупил парижский муниципалитет и присоединил к более крупной структуре. Бруно остался без работы почти на два месяца, очередное увольнение его вновь подкосило, если бы не успокоение, которое он нашел у Дюмеля, встретив его заботу и услышав такие важные слова с надеждой на лучшее. Все свои сбережения, здраво откладываемые на подобный случай, Лексен не стал сразу растрачивать, а приберегал каждый сантим. Впрочем, удача улыбнулась ему — он устроился на треть ставки в журнальное отделение разносчиком корреспонденции, — но, как позже оказалось, не надолго: Бруно проработал там, получая на руки за смену заметно меньше, чем на предыдущих местах, до следующей весны.
Летом французские внутренние часы, до поры последовательно и четко отмеряющие стрелками секунду за секундой, превратились в нервный, расшатанный сломанный маятник, меняющий амплитуду из-за правительственных спешек и беспокойств населения, а затем — в весы, на чаши которых противовесом друг другу сыпались пески, извлеченные из мешков союзных государств и разрывающейся извне и изнутри Франции.
— О чем ты думаешь? — произнес Дюмель, встревоженно глядя на Бруно и пытаясь угадать его мысли. Лексен, размеренно двигаясь, вжимая ладони в холодный пол, смотрел куда-то поверх головы Констана, сквозь камень, внутрь себя, вперед в будущее. Он словно не слышал вопросы Дюмеля, а среагировал полминуты спустя, когда Констан шевельнулся под ним и вздрогнул.
— Прости… Что… — Бруно мотнул головой, моргая, снимая с глаз пелену раздумий, застилающей его взор последние минуты, и посмотрел вниз на Дюмеля, сбавляя темп. Констан вопросительно, недоумевая, смотрел на него, раскинув руки и согнув их в локтях. Его грудь медленно вздымалась. На ней блестел крестик.
— Ты обеспокоен чем-то, верно? — поинтересовался он.
— Да… нет… Наверно… — Бруно замялся, вздохнул и, прерываясь, посмотрел на Дюмеля. — Просто… все эти газетные статьи о скорой, чуть ли не завтра, войне. Городские слухи. Сокращения производств. Маме не выплатили причитавшиеся за два месяца дополнительные выплаты. А еще и цены вырастают… Это тревожит. Вдруг правда? Вдруг завтра — и война?
Лексен лег рядом с Дюмелем на спину, положив руки под голову и разворачивая лицо к Констану. Тот сложил руки на животе, а потом взял в левую ладонь крестик и сжал его. Он смотрел в потолок, обдумывая слова Бруно.
— Неисповедимы пути Господа. Никто из нас не ведает, что случится завтра, даже сегодня вечером. Никто не знает, что нам предначертано. Надо просто принять свой крест и с достоинством его пронести. И вознаграждены будут страдания.
Молчание. Никто из них больше не хотел обсуждать эту тему, хотя она волновала обоих одинаково. Оба хотели жить в мирное время. Оба желали всегда быть вместе. Оба хотели быть защищенными и защищать.
Через день немецкие войска пересекли границу с Польшей.
В тот же день Франция объявила всеобщую мобилизацию.
А потом — войну Германии.
Глава 7
Первого сентября правительственные радиоканалы объявили о мобилизации ввиду наступления немецких вооруженных сил на территорию Польши, и потому Франция, как союзник последней, связанная с ней договором о взаимопомощи, незамедлительно принимает обязательства по оказанию военного содействия. Парижане насторожились и стали следить за объявлениями, ожидая подробностей, но не готовые услышать более дурные вести, какие вскоре предвиделись.
Третьего сентября уже все французские станции надрывно кричали об объявлении войны и вступлении Франции, Англии, Австралии и Новой Зеландии в вооруженный конфликт против фашистской Германии. Газеты удваивали, утраивали тиражи, печатая крупные заголовки о начале войны, и посвящали весь свежий выпуск только одному — о включении Франции в военные действия, мобилизации и увеличении работы стратегических предприятий. На улицы высыпали толпы народа: море парижан спешили на крупные городские площади под репродукторы; толпились целыми этажами под одним соседским радио, выведенным во двор; часами стояли у дверей муниципалитета и правительственных зданий, занимали очереди в печатные дома, чтобы узнавать свежие, новые, поступающие факты об объявленном военном противостоянии.
Многие надеялись, что вооруженные столкновения надолго не затянутся. Но мировая война, самая страшная за всю историю человечества, была не за горами.
В тот день как обычно всё шло своим чередом. Служба уже заканчивалась, как к церкви на велосипеде подъехал служитель канцелярии церковного прихода и, бросив свой транспорт у крыльца, взлетел ко входу и резко раскрыл двери. Все, кроме ведшего службу Паскаля, развернулись на внезапный и резкий звук. Дюмель сразу же отметил, что случилось что-то нехорошее: мужчина был сильно взволнован. Под взглядами пары десятков заинтересованных глаз он быстрым шагом прошел к Констану, который выполнял свои обязанности, и, подойдя к нему вплотную, прошептал о нападении Германии на Польшу и начале войны. Ноги Дюмеля подкосились, и он выронил чашу, с ужасом глядя на служителя, чувствуя, как сердце сбивается с ритма. Кто-то из прихожан ахнул. Паскаль прервал молитву, развернулся к Констану и приходскому служащему и молча ждал объяснений.
Мужчина из канцелярии подошел к нему, поцеловал кольцо и срывающимся голосом сказал то же, что и Дюмелю. Констан смотрел вниз на светлый пол, как у него под ногами расплывалось темно-красное вино из опрокинутой чаши.
Преподобный стойко вынес новость, несколько секунд помолчал и обратился к прихожанам:
— Только что мне сообщили дурные вести. Гром обрушился на наш мир. Началась война.
Прихожане заволновались и начали переглядываться.
— В эту пору мы должны быть сильны и объединиться против общего врага. Германия напала на Польшу. Так помолимся за несчастных, принявших на себя тяжкие муки и испытания. Да услышит Господь наши с вами молитвы во здравие и спасение Франции, которая смело и решительно вступилась на защиту невинного.
Паскаль прочел новую молитву, не завершив прошлой. Прихожане горячо принялись вторить пожилому священнику. Все были шокированы и в то же время остро почувствовали единение друг с другом, находя защиту и помощь в обращении к Богу как никогда раньше. После молитвы все подошли к Паскалю и служителю канцелярии и задавались вопросами, негодуя и волнуясь, страшась и надеясь. Констан стоял в стороне от всех и пытался собраться с мыслями. Он должен сохранить покой людей, которых любит, он должен сберечь их от зла. Мать, отца. И Лексена. Они нуждаются в его защите.
Взбудораженные прихожане еще долго не могли разойтись по домам, но потом одумались, что сейчас им куда важнее быть в кругу своих родственников и близких друзей, чтобы помочь им перенести волну страха, что окутала сегодня каждого француза, успокоить, вселив надежду, что сделал Паскаль, о скором разрешении военных действий. Служитель уехал на своем велосипеде оповещать другие церкви прихода. Настоятель предложил Дюмелю выходной на весь оставшийся день, но тот решительно ответил отказом.
— Сегодня, как никогда, мы должны отдать наши души Богу, чтобы Он увидел, как мы не только нуждаемся в Его спасении, Его помощи и защите, но что мы действительно способны своей огромной и искренней верой в Него, в Его силу почувствовать и веру в себя самих, — сказал Констан.
— Молодец, мой мальчик, — Паскаль по-отечески улыбнулся и коснулся головы Дюмеля, словно благословляя.
Днем в парке не было ни одного человека: все стояли под уличными репродукторами, сидели у радио, вчитывались в газетные колонки — город затих в ожидании новых вестей о начавшейся войне. Как только появлялась очередная порция, народ взрывался, и творилась всеобщая нервотрепка, растекающаяся от центральных улиц почти до самых окраин Парижа.