Там шумели солдаты СС. Раскрыв входные двери нараспашку, они вносили внутрь разобранные столы и стулья, чемоданы и выносили часть гостиничной мебели, которую сбрасывали в одну общую кучу посередине дороги. Дюмель оставил велосипед у фонаря, приблизился ко входу в гостиницу, чтобы найти в глубине холла Клавье, но почти сразу был грубо оттолкнут в сторону солдатом, который начал орать на него по-немецки. Констан, конечно, ничего не разобрал. Он волновался, боясь вызвать гнев у солдата, что тот даже может его пристрелить, и одновременно нервно выискивал на этаже гостиницы Клавье. И он его увидел. Мужчина, встретившись с Дюмелем взглядом, сидя за деревянной стойкой, быстро поднялся и вышел из гостиницы, направляясь навстречу Констану. Но его остановил офицер СС, вытянув вперед руку и преградив путь. Клавье показал на Дюмеля и попытался объяснить, что тот — его хороший друг. Офицер понял и пропустил мужчину.
— Не ожидал вас увидеть в такое время. Что вы здесь делаете? Зачем вы пришли? — Клавье взял Констана за локоть и провел внутрь гостиницы, маневрируя между снующими по этажу солдатами, и усадил его напротив себя возле стойки, на столешнице которой лежала какая-то бумага с печатью и черным орлом с расправленными крыльями, держащим в когтях свастику.
— Я посчитал, что вам хотелось бы поделиться с кем-то своей болью, потому что каждому из нас сейчас дурно, — произнес Дюмель, глядя на солдат, шумно выносивших и заносивших вещи. Потом он посмотрел на Клавье. Мужчина был разбит. Лицо посерело, взгляд не выражал ничего.
— Значит, вы из священников… — Вздохнул он, осмотрев Дюмеля с ног до головы. Тот был одет в черную сутану, решив теперь всегда ходить в ней по улицам. Констан надеялся: увидь немецкие оккупанты, что перед ними — церковнослужитель, они причинят ему меньше боли, если им вздумается поиздеваться. Хотя бы так он надеялся оградить себя, как он думал, от неизбежного: рано или поздно немцы начнут истреблять французов. Всё это мирное вхождение и обустройство скорее совершенно обманчивы.
— Да, — просто и кратко, не вдаваясь в уточнения, ответил Констан, кивнув, и облокотился на столешницу, взглянув на бумагу с печатью. Ему всё равно, что сейчас думал Клавье, узнав, кем он, Дюмель, на самом деле является. Он все равно бы ничего не сказал вслух, не выразил бы неодобрение — Констан знал немногословность Клавье, его позицию невмешательства в чужие дела и уважение чужой личной жизни.
Клавье проследил за взглядом Дюмеля, вздохнул, взял в руку лист и потряс им.
— Это постановление из высшей администрации охранных сил германских войск. Что все свободные помещения, пригодные для проживания — опустевшие квартиры, номера в гостиницах, свободные площади на складах, — переходят в пользование немцев. — Клавье кинул лист на стойку и припечатал его ладонью. — Я не злюсь. Нет. У меня просто не хватает сил на всё это как-либо реагировать. Я опустошен.
Мужчина провел ладонями по лицу, задрав голову к потолку. Констан молча смотрел на него.
— В конце апреля я увез семью из Парижа, к тетке своей жены, в Нант, — произнес Клавье, взглянув на Дюмеля. — Надеюсь, что хотя бы там, на западе, будет поспокойнее, что немцы туда не доберутся. Там, в Нанте, есть гражданское судоходство. В случае чего семья может уплыть. В Испанию, Португалию, даже Ирландию. Пересечь океан и доплыть до Америки… — Клавье посмотрел на Констана, словно искал у него поддержку. — А вы вместе? Где ваш друг?
Дюмель недолго помолчал, а потом выдавил:
— В начале мая он ушел добровольцем на фронт. Пока ни одного письма…
— Я надеюсь, с ним всё будет хорошо. Он обязательно вам напишет, — произнес Клавье.
— Я молюсь за него. Молюсь за всех близких мне людей. Мне осталось искать помощи только у Бога. Хотя я далеко не один, кто возносит ему мольбы. — Констан посмотрел в окно на улицу, где перед витражом стоял офицер и закуривал.
— Я был рад вас видеть. Спасибо, что навестили меня. Но поверьте, у меня сейчас стало не безопасно. — Мужчина сложил руки в замок у себя на коленях и опустил голову.
— Сейчас нигде в городе не безопасно… — тяжело вздохнул Констан.
Военные действия закончились 25 июня. Официально. Но еще слышались взрывы, выстрелы, людские крики и грохот техники, разрывающие землю страдающей, павшей Франции.
Глава 10
Любовь моя! Предчувствую, как обрадую тебя этим письмом, первым за всё время. Не знаю, как скоро корреспонденция доходит через весь фронт в Париж. Надеюсь, письмо не потеряется в пути, и ты его прочтешь.
Я жив и здоров. Приходится тяжело, физически крайне трудно, порой невыносимо. Многокилометровые марши опустошают, тогда передвигаемся на машинах и танках, если экипаж разрешает подсесть к ним. Форма, оружие, мешки тащат вниз. Под жарким солнцем и под ливнем одинаково тяжко. Всё чешется, а счастливчикам удается мыться лишь раз в неделю в лучшем случае. Кормежка далеко не как дома, порой голодаешь много часов. Кстати, передай моей матушке, что со мной всё хорошо, и обними ее за меня крепко-крепко. Я тоже напишу ей.
Новости безрадостные. Мы двигались на соединение с северо-восточными частями у морской границы, но нас разделили: немцы обстреляли дорогу и заблокировали путь, пришлось отступить. Сейчас командование ищет новые пути подхода. Время идет, а всё не слава богу. Кажется, мы проигрываем не только битвы, но и всю войну.
Говорят, тучи сгущаются, и Франция падет вся в скором времени. Надежды умирают. Все чувствуют конец, на душе безрадостно. Но продолжают воевать, чтобы остаться в живых. Если это так, если скоро мы будем под властью фашистского режима, то тогда наши части — если Бог даст — вернутся домой, и мы встретимся.
Береги себя.
С надеждами на лучшее,
Для Констана получение такого долгожданного письма стало событием, полной радостной неожиданности и безграничного счастья. Июль только вступил в свои права, ветер играл в каштановых сочно-зеленых гривах, перемещая с листа на лист солнечные золотые пятна, утренняя служба в церкви подходила к концу. Служитель из канцелярии прихода дождался, когда Дюмель совершит последние необходимые действия, помогая Паскалю и, заметив взгляд Констана, подошел к нему, держа в руках помятый конверт. Дюмель был взволнован, глядя на письмо в руках мужчины. Неужели это то, о чем он думает, даже вернее — от кого? Меньше недели назад Констан получил письмо, наконец дошедшее из Швейцарии. С трепетом и волнением он прочитал строки, написанные матерью, что они с отцом, прибыв в приграничный с Францией швейцарский городок, разместились в здании бывшего сельсовета и потихоньку обустраиваются вместе с такими же, как они, бежавшими из Франции. Дюмель расплакался, прижав дорогое и ценное письмо к своей груди, и, перекрестившись в сторону домашнего распятия, возблагодарил Христа, что сохранил его родителей. А теперь его ждал новый сюрприз, такой долгожданный и такой неожиданный одновременно.
Служитель канцелярии молча протянул ему конверт. Принимая его, Констан отметил, что он был вскрыт ранее и заклеен заново. Повертев конверт в руках, Дюмель взволнованно посмотрел на мужчину. В строчке отправителя стояло почтовое отделение в городке Ле-Туке, в строке получателя значился адрес церковного прихода, к которому относился Констан. Расстояние между городами не такое большое, однако письмо шло настолько долго. Видимо это связано с нарушением работы внутренних связей и сообщений, вероятной временной утерей при пересылке, изменением почтовых маршрутов в обход, дабы избежать перехвата писем со стороны вторгшегося в страну врага, да и вообще полнейшим раздраем французской жизни. Помимо штампов о прохождении разных почтовых отделений на лицевой стороне конверта стояли печать «просмотрено цензурой» и отметка в виде немецкого росчерка.