После нового года пришло второе письмо от родителей. Сердце Констана упало, когда он бросил взгляд на цензурные печати неаккуратно разорванного конверта, и впился в строчки адреса отправителя. Если узна́ют, откуда доставляется почта, там будет нанесен авиаудар, который сотрет с лица земли весь городок, и обломки зданий погребут под собой тысячи невинных жизней эвакуированных — такие страшные мысли взволновали разум молодого священника. К бескрайнему облегчению строки были незаполненны: на них стоял лишь какой-то номерной штамп, видимо, обозначавший код места прямого отправления. Текст письма был пронизан родительской лаской и любовью. Дюмель читал и перечитывал бесценное письмо до поздней ночи под светом лампады в своей комнатке. Свидетелем его слёз была только крупная серебряная луна, заглядывающая в окно. Родителей подлечили, они завели знакомство с несколькими такими же супружескими парами, с которыми периодически собирались во дворике здания, где их разместили для проживания, и погружались в философские думы о войне и мире. Денег практически не было, новой одежде неоткуда взяться, поэтому они стирали и перестирывали, латали и перешивали то, что у них было, с чем они уехали. Но зато был физический труд, не позволяющий телу усохнуть. Отец Констана убеждал свою супругу, что в силах отработать смену водителем грузовика, но в итоге его едва хватало на половину. Отец нескоро смирился с тем, что силы оставляли его: из-за недоедания, из-за разлуки с единственным сыном, из-за страшной войны, пошатнувшей и разрушившей привычный, оказавшимся таким хрупким мир. Все свои заработки и положенную долю пропитания отец отдавал матери Констана, оставляя себе гроши и крохи: ты женщина, говорил он, ты слабее меня, поэтому тебе нужны силы. Та набрасывалась на мужа с упреками и честно делила всё между ними поровну, но мяса добавляла мужу больше обычного, недоедая сама. Несмотря на непростое и достаточно шаткое положение, родители Констана оставались счастливы, что судьба распорядилась так, а не иначе: могло случиться гораздо много худшее, о чем они решили умолчать и не упоминать в письме сыну.
Не оставляя в памяти строки последнего родительского письма, Дюмель, сойдя с повозки, шел по улицам города, направляясь к квартире Бруно.
Каждый раз со времени ухода из дома Лексена шаг в подъезде, подъем на ступеньку и стук в дверь квартиры даются Констану труднее и труднее. Но он считал себя обязанным поддерживать дух в мадам Элен, навещать ее: они были знакомы, тепло относились друг к другу, их связывала одна страсть — Лексен: ее — материнская, его — любовная.
Дюмель трижды постучал в дверь. Но мадам Элен не открывала. Констан забеспокоился и на удачу постучал в соседнюю дверь, надеясь застать хозяина квартиры. Через несколько секунд послышалось осторожное шарканье, дверь приоткрылась, и через образовавшуюся щель на Дюмеля посмотрел невысокий старик. Его глаза излучали страх. Увидев перед собой молодого человека, из-под распахнутого пальто которого виднелась сутана, старик облегченно вздохнул и приоткрыл дверь шире.
— Чем обязан, преподобный? — сипло прокряхтел мужчина.
— Когда вы последний раз видели свою соседку, мадам Элен? Я… — Констан хотел объясниться, но внезапно старик приложил палец к губам, шикнул и, с опаской оглядывая лестничную площадку, поманил гостя к себе в квартиру. Дюмель прошел в узкую прихожую и наткнулся на кота, который любопытно вертелся под ногами. Именно этот старый и ленивый шерстяной толстячок проводил время на квартире Бруно.
— Вы — Констан Дюмель? — произнес старик, запирая дверь и глядя снизу вверх на Констана. Тот утвердительно кивнул, не задавая вопросов: он был уверен, что мужчина всё объяснит, откуда знает его имя и почему для него так важен именно он.
— Постойте. — Старик поднял палец и удалился в комнату. Вернулся он через минуту, зажимая в руке сложенный лист и протягивая его Дюмелю. Тот принял его из рук, нащупав между слоями бумаги какой-то небольшой и плоский твердый предмет.
— Это письмо оставила у меня Элен, — шепотом говорил мужчина, вплотную приблизившись к Констану, — незадолго до того, как ее забрали…
Господи… Кто забрал?! Куда?!
Вопросы так ясно отражались в безумных глазах Дюмеля, которыми он посмотрел на старика, что тот ответил:
— Два дня назад утром к ней заявились двое. Ну, вы понимаете, надеюсь… Нет?.. Фашисты с красными лентами на плечах… Я завтракал, меня привлек шум на лестничной площадке. Я был не один такой: из любопытства на наш этаж высунулись соседи снизу и сверху. Дверь в комнату Элен была распахнута, доносились крики на французском и немецком. Я хотел заглянуть поверх голов, что происходит, но внезапно голоса стали стремительно приближаться к распахнутой настежь двери, и люди буквально смыли меня, убегая в свои квартиры и запираясь на ключ. Я так же поспешил скрыться у себя. Через щелку я увидел, как двое немцев ведут ее под руки. Она выкрикивала гневные слова и пыталась высвободиться, но те силой тащили ее вниз. За ними, хлопнув дверью ее квартиры, спустился еще один немец, несший на руках небольшую стопку каких-то бумаг.
Констану было тяжело всё это слышать. Он смотрел мимо старика пустым взглядом, не желая верить в произошедшее. Он сильнее сжимал в кулаке сложенный листок.
— Это, — мужчина дотронулся до пальцев Дюмеля, сжимавших лист, — письмо, которое Элен написала буквально за сутки до этого. Она как знала. Там ключ от ее квартиры. Она отдала их мне и сказала, чтобы я передал ключ и письмо человеку по имени Констан Дюмель. Она верила и знала, что вы еще когда-то придете.
Но поздно. Я пришел слишком поздно…
Будто оглушенный, Констан молча помотал головой, не понимая, как такое могло произойти, почему…
— Да… Какое горе. Какое несчастье. Бедная семья. Сын на фронте. А мать…
Старик тяжело вздохнул и покачал головой.
— Мы живем в страшное время, преподобный. Только Бог нам и поможет вынести всё это.
Старик посмотрел на Дюмеля. Тот положил свою ладонь на его сухое плечо и сжал.
— Молитесь. И будете спасены.
Мужчина, глядя в пол, покивал.
— Скажите… За что ее увели? — прошептал Констан.
— Вы не знаете?.. Мудрая женщина! Не сказала вам, чтобы не подвергать опасности… Она входила в районную подпольную ячейку помощи евреям… Но я вам ничего не говорил. И вы меня не знаете. И я вас — тоже.
Дюмель кивнул. Старик повернул ключ в замке и приоткрыл дверь, выпуская Констана. На прощание они обменялись молчаливыми взглядами. В квартире старика протяжно мяукнул кот. Дверь закрылась.
Дюмель потряс сложенный лист. На ладонь выпал ключ. Оборачиваясь, чтобы не привлечь лишнего и ненужного внимания, Констан провернул ключ в замке и вошел в квартиру Бруно, быстро закрыв за собой дверь и повернув щеколду.
Нельзя медлить ни секунды. Дюмель представлял, как воздух Парижа пронизан страхом тяжело переживающих нападения евреев и им помогающих, а немецкие солдаты, эти фашистские волки, акулы, как разлившуюся из ран кровь, чуют отчаяние, боль и душевные терзания несчастных, подвергающихся лишениям и унижениям и могут примчаться с одного конца города на другой, когда в их сторону повеет чем-то похожим на испытываемый людьми ужас. А его, Констана, прямо сейчас опоясывает этот животный страх: он представляет, что фашистские солдаты, где бы ни находились, почуют его нахождение в квартире врагов системы германского Рейха, и боится, что за ним придут. Надо осмотреться как можно скорее, найти и сохранить частички прошлой счастливой жизни семьи Бруно и унести их с собой, сохранить для себя и до их возвращения.
О, Элен… Как вы мужественны. Как героичны. Как стойки. Вы приняли решение Лексена сражаться и отпустили его. Мать, благословившая сына на тяжкие испытания во имя свободы Франции. Мать, рыдавшая в день прощания. Женщина, помогающая нуждающимся. Женщина, которая не боится.