Улица. Свежий воздух. Мысли покинули сознание и теперь витали у тела, окружив его, пиная и тыкая, подстегивая.
Не оглядываясь, с бешено колотящимся сердцем в груди, Констан взял велосипед за руль и, ведя его рядом, отошел в конец улицы, оставив велосипед прислоненным к фонарному столбу на углу, а сам нетерпеливо рвал бумагу.
В руках остался сверток из плотного материала. Из такого шьют пальто. Прежде чем развернуть его, Дюмель, ощутив на себе сторонний взгляд, обернулся, желая утешить самого себя тем, что ему лишь кажется, будто за ним кто-то наблюдает.
Но он оказался прав. Вдалеке, у входа в почтовое отделение стоял солдат, сидевший внутри у стола с разобранной подозрительной почтой, и курил, в упор глядя на Констана. Немец не пытался его арестовать и увезти на допрос, не сказал ничего прошедшим рядом двум эсэсовцам. Он просто стоял и смотрел. Это был страшный взгляд. Этим взглядом смотрит человек, за маской обычного гражданина которого скрывается мучитель и предатель, подлец и завистник.
Констану есть что терять в этой жизни. Есть за кого беспокоиться. Даже если солдат уже передал какую-то радиограмму о получателе подозрительного письма своему начальству и Дюмелю будет суждено исчезнуть в жерновах германской мощи, он не посмеет не оставить на этой Земле последнее прости людям, которыми дорожит, которых любит и ценит. Он сделает так, чтобы по его уходу не скорбели. Он знает, что сделает. Но ему нужно время на подготовку, которого нет.
Ладно. Не об этом сейчас. Сейчас — настоящее. Сейчас — Лексен.
Констан развернул сверток. Из него выскользнули вещи, он не успел их подхватить. На асфальт упали туго свернутый бумажный рулон, истерзанный листок и спичечный коробок.
Запятнанные бумаги засалены по краям. Листок в темных застывших пятнах. Коробок опален.
Темные пятна оказались кровью.
В коробке что-то негромко звякнуло.
Дюмель не почувствовал под собой ног. Еще не зная, что содержится в этих страшных посылках, он уже начал допускать то худшее, что никогда не смел и не позволял себе представлять все эти долгие, мучительные месяцы.
Он пошатнулся и, задев спиной фонарный столб, спустился по нему, тяжело осев на край тротуара. Проходящие мимо смотрели на него, но не помогали, не спрашивали о состоянии. Все молча обходили его.
Но Констан всё равно их не замечал.
Мир пошатнулся. Мир сужался. Мир рушился. Его осколки дробили сознание и давили на грудь, пытаясь проникнуть в сердце, разорвать его.
Это какая-то ошибка. Это чудовищная ошибка. Это не для него. Ошиблись. Направили не туда.
Дюмель повернул отяжелевшую голову в сторону и посмотрел расплывающимся взором на бумагу, в которую был завернут сверток. Он увидел на ней свое имя в адресной строке рядом с названием своего парижского прихода, написанное яркой синей пастой.
Это конец…
Дрожащими пальцами Констан сдвинул крышку спичечного коробка.
Дыхание перехватило.
Воздух перестал поступать в легкие.
В ушах разливался колокольный звон.
В опаленном коробке лежал крестик. Его, Констана, крестик. Который он надел Лексену, когда отпускал его.
Из груди вырвался стон.
Дюмель с силой зажал рот ладонью. Зубы до боли вцепились в губы.
В глазах помутнело: подступили слезы.
Он поднял лицо и оглядел улицу.
Облачно. Все куда-то спешили. И не знали, не имели понятия, не хотели знать, какое горе случилось у молодого священника, сидевшего у фонаря и качающего, словно младенца, на руках картонный коробок и мятые бумаги.
Господи.
Нет.
Это неправда.
Уверь меня в том, что это — неправда.
Я бы знал.
Ты бы подал мне знак.
Ты бы — подал, Господи?..
Необходимо найти ответ, почему крестик был возвращен Дюмелю. Констан знал и верил: Бруно, не крещенный, но верящий во что-то необъяснимое, что управляет человечеством, ни за что бы просто так не расстался с защитой, с покровом, в который так верил он, Дюмель, и ценность которого передал ему, отважному юноше; не расстался бы с памятью о нем, Констане. Но, кажется, только один-единственный ответ был всему объяснением…
Нет…
Пусть не окажется так.
Пусть…
Дюмель взял в руки испачканное в крови письмо и тут же уронил руки на колени, заходясь в тихих всхлипах, понимая, что кровь может быть его — Лексена.
Констан посмотрел на небо сквозь пелену слез. Оно не давало надежды. Оно будто призывало смириться.
Под кровавыми застывшими пятнами бумага слиплась. Пришлось осторожно расщеплять края, не порвав письмо. Там Дюмель надеялся найти ответ…
Ему стоило нечеловеческих усилий дочитать короткое письмо до самого конца, до последней строчки, последнего слова и знака.
Он безмолвно зарыдал, обхватив одной рукой фонарный столб и приложившись к нему, едва сохраняя равновесие.
Он готов был упасть, распластаться по земле и корчиться в судорогах, заходиться звериным криком.
Время остановилось. Всё кругом словно затихло.
Он не понимал, не знал, не хотел понимать, где он, кто он, зачем здесь.
Ему нужно было только одно — вера.
Но ее последние крохи пропали с этим письмом.
Как ему хотелось стенать в голос и не бояться людского осуждения. Все личные проблемы и страхи превратились в сущее ничто, стали ничем.
Он лишился своей последней любви.
Он лишился своего Лексена.
Своего бесценного Пьера.
Его у него забрали.
Все люди!!! Всё человечество повинно в его потере!!!
Даже Бог виноват.
Ты не защитил его!!! Ты лгал мне!!! Ты скрывал от меня эту весть!!! Это жестоко!!! Почему Ты его не уберег!!! Он был мне нужен!!!
За что Ты так поступил со мной!!! Забрал Луи!!! Забрал Лексена!!! Следующим заберешь и меня??? И куда Ты определишь нас троих, куда Ты отправляешь таких, как мы??? Гореть в адовом пламени??? Мы с Луи служили Тебе!!! А Пьер ни в чем не повинен!!! Мы любим!!! Мы просто — любим: искренне!!! И это — грех, это — предательство???
А Ты изменился, когда началась война… Ты стал другим.
Ты сам позволил войне начаться. Но взвалил на нас, людей, расхлебывать эту кашу.
Ты жонглируешь нами: сталкиваешь, чтобы мы умирали во имя Тебя, разлучаешь, чтобы мы молились о спасении Тебе.
Кто Ты, Господи??? Ты воистину неисповедим!!!…
Глава 15
На бумагах, свернутых в рулон, стоял знак копии.
Их собственноручно перепечатал и подписал канцелярский служащий штаба, куда доносили информацию о понесенных потерях, в том числе человеческих жертвах, на линии фронта.
Выписки, скрепленные печатью, с внесенными, приписанными, дополнениями сообщали, что имя «Констан Дюмель» было указано в качестве адресата, которому следует в случае гибели или пропажи без вести состоявшего в такой-то военной части такого-то полка добровольца Пьера-Лексена Бруно, 1920-го года рождения, направить имеющееся в личном распоряжении солдата имущество на день его смерти или признания пропавшим, в том числе которое погибший, умерший, пропавший без вести укажет сам. Согласно волеизъявлению Бруно, он хотел, чтобы в случае его кончины Констану вернулись неотправленные письма, которые Лексен писал ему и матери, если таковые окажутся, а также подаренный крестик.
Сухой канцелярский текст сообщал, что грузовики и обозы с раненными и больными попали под авиаудар немецких войск, о чем стало известно из обмена сводками между соседними фронтами. Согласно документам, имеющимся в распоряжении и сообщающим о наличии среди больных и раненных солдат части, среди направляемых на лечение значился Бруно, Пьер-Лексен, номерной жетон такой-то, зачислен в часть от такой-то даты. Диагноз: острая вирусная инфекция печени неуточненная. В часть еще не возвращены личные номерные солдатские знаки погибших. Иные документы, касаемые факта смерти, будут направлены в адрес Констана Дюмеля позднее.
Очередной день во время вечерней службы в церкви выдался пасмурным. Накрапывал частый неприятный дождь. Он колол ладони и шею, словно тонкая и острая игла медицинского шприца вводила под кожу смертельную ядовитую инъекцию, состоящую из мук и боли невосполнимых человеческих потерь. На фронте погибли трое мужчин, знакомых Дюмелю прихожан. Их родные, убитые горем, с суровыми лицами, стали посещать церковь всё реже, пока не исчезли совсем. Паства уменьшилась. Люди боялись верить напрасно: они молились за жизнь и здоровье родных в оккупации, на фронте, в эвакуации, а потом получали скорбные вести, что их уже нет в живых или о них ничего никому не известно. Отворачивались ли они от Бога или уходили в собственные размышления, переосмысливая веру в Спасителя, Констан не знал. Он оставлял им свои тревоги, понимая, что личным участием не сможет помочь всем и каждому в отдельности: собственное горе каждый должен пережить по-своему, его же задача — молиться за почивших и не давать парижанам окончательно пасть и разрушить свой мир и мир вокруг них. Выжившие, здравствующие еще здесь, на Земле, обязаны проживать жизнь за и ради оставивших нас, вопреки всему верить в вечное спокойствие, обретаемое под дланью вселюбящего Господа. Сегодня Он прогневался на Свое творение, столкнул Своих детей друг с другом и не дает стихать Своей же каре уже третий год. Он смотрит, как Его дети убивают друг друга: душат в лагерях смерти, топят в холодных водах, рвут живьем на части. Он не останавливает это зверство.