Я вынесу всё, Господи. Всё, что бы ни стал творить со мной этот немец. И даже не во имя Тебя. А в надежде, что своими страданиями искуплю боль за Лексена. В надежде, что, пострадав за него, я открою Тебе свою Любовь, искреннюю, чистую, большую, которой обожал его. Которую Ты доносил до людей на Земле. И Ты простишь его. И меня.
Сильный и грубый, внезапный толчок заставил Дюмеля вернуться в реальность: Кнут, вцепившись ему в плечи, опрокинул на заправленную постель и навалился на него сверху, низко склонившись, опираясь коленом о кровать. Констана охватил страх. Но он дал себе слово стойко выдержать все телесные терзания и не просить врага о помиловании. Он не поднял руки, не забил ногами, а смиренно вытянул ладони вдоль тела. В лицо ударило горечью от крепкого алкоголя и табака. Брюннер был похож на льва, чуявшего животный страх жертвы и готового вцепиться ей в глотку, чтобы остановить страдания. Дюмель видел каждый волосок в его щетине, каждую морщинку, скопившуюся у усталых глаз, тонкие красные сеточки лопнувших сосудов на глазных белках.
Прошло полминуты. Кнут изучал тело Констана, наклонив голову и следуя жадными глазами по его шее, груди, животу. Дюмель молча, безвольно лежал под ним и ждал чего угодно. В горле свербило. Он смотрел поверх бритой головы Брюннера на потолок.
— Я понял… Недавно понял. — Прошептал Кнут, оскалившись, и наклонил лицо к уху Дюмеля. Его спертое, горячее дыхание обожгло шею. Зрачки Констана расширились. Но он не шевельнулся.
— Вы одержимы дьяволом, преподобный. — Чуть громче произнес Брюннер и выдавил смешок. — По библейским канонам вам суждено гореть в аду. Констан.
Кнут развернул лицо на Дюмеля и всматривался в его черты. Тот не повернул голову, но ощущал на себе тяжелый и требовательный взор немца. Нет, он не поддастся…
— Ты хочешь сгореть в небе под солнцем — или в жгучих жерновах подземелья? — Кнут снял с левого плеча Констана свою крупную холодную ладонь и грубо сжал своими пальцами гладко выбритый подбородок Дюмеля. Голова фашиста наклонилась в одну сторону, затем в другую: он словно змей пытался гипнотизировать и подчинять — его хитрые глаза неотрывно смотрели на Констана. Дюмель смотрел в одну точку над головой. Краем зрения он видел этот взгляд, этот страшный взгляд. Но он дал себе слово, дал слово Богу, что стерпит и снесет всё что бы ни было.
— Говорите, это часть вашей души. Всё это. — Брюннер коротко обвел головой пространство комнаты. — Но произведи вскрытие, что увидят врачи? Где твоя душа? Констан? Ее нет…
Его шепот — как шорох сгнивших листьев, шелест рваных одеяний Смерти, шипение ползучих гадов.
— Где, Дюмель? Она упорхнула к небу — или была сожжена, украдена Сатаной еще при вашей жизни? При вашей-то жизни?..
Кнут разжал пальцы, отпуская подбородок Констана. Тот почувствовал пульсацию в тех местах, где его с силой сжимала крепкая ладонь.
Прошло несколько секунд. Кнут сверху смотрел на Дюмеля, возвышаясь над ним, нависая своим телом, и шумно, нервно дышал. Он чего-то ждал от него, Констана. Но что же… Что…
Дюмель немного отвел взгляд в сторону: глаза болели, увлажнились — он не моргал, слизистая стала сухой, картинка дрожала.
— Сопротивляйся! Ну! Почему ты не сопротивляешься! — Озлобленно выплюнул Кнут ему в лицо.
У Констана едва уловимо дрогнули губы.
Брюннер выдавил отчаянный короткий стон и со всей силы отвесил Дюмелю звонкую, больную пощечину.
Голова дернулась в сторону. Щека стремительно наливалась румянцем. Глаза смотрели в одну точку перед собой. В них собрались готовые скатиться слезинки.
Нет, Брюннер не дождется. Не увидит боль жертвы, потому что та еще не сломлена.
Ни единая слеза не упала на подушку.
Тяжело дыша от поражения, Брюннер слез с кровати и бессильно прислонился к столу. Повернувшись в сторону горевшей лампы, он остервенело, широким замахом руки столкнул ее на пол. Стекло звонко раскрошилось на мелкие осколки. Комната вмиг погрузилась в темноту с серыми тенями-силуэтами. Через мгновение послышался топот ног по комнате: темный, сгорбленный, пошатывающийся силуэт немца устремился в сторону двери. Еще через секунду она распахнулась, в ее проеме на недолгое время показался Кнут, а затем дверь с шумом захлопнулась.
Дождь за окном продолжал лить, барабаня по стеклу. Вскоре в комнату проник свет от мотоциклетной фары. Громко заурчал мотор. Световой луч, ненадолго прорезавший сумрак комнаты, вновь покинул ее. Рык удалялся. Брюннер выезжал из сада.
Констан продолжал лежать на постели и смотреть вверх. Щека горела. Он не поднял руку и не притронулся к ней.
Он позволил себе вздохнуть. Дыхание сорвалось и дрогнуло. В груди еще щемило.
Глава 16
Всему на земле выпадает свой черед в отведенное время.
Единожды или циклично, но совершается тогда, когда должно. Когда запланировано. Как заложено судьбой, которая есть Бог.
Он создал небо, землю, животных, людей в определенный день, друг за другом, по порядку. Почему человек, лучшее Его творение, ступило на землю грешную последним, вместе с другими живыми существами? Чтобы впитать в себя безгреховную естественность, воссозданную ранее — этот дар; не омрачить, не осквернить раньше положенного почву и воды своими проступками, своей завистью и злобой?
Поставить человека по образу и подобию Своему.
И вручить ему комок внутренних сплетений, названных впоследствии чувствами.
И поместить его в творение Свое.
И наблюдать за жизнью сотворения. Его становления. Возвышения. Падения.
Пал бы мир скоро, если человек сошел бы на твердь первее разлившихся рек, щебечущих птиц, стремительных рыб? Почернела бы суша, сошел бы с небес грязный дождь, испили бы живые существа яда — успел бы человек за пять дней ступить дорогой, указанной дьяволом, изменив Создателю своему?
Ничтожно мало времени, по сравнению с вечностью, потребовалось змию внушить Еве вкусить плод райского древа. Всего месяц потребовался орлу Вермахта выклевать французскую независимость, не оставив и крохи.
Есть ли у неба отдых? Может ли оно не править каждое мгновение, каждую долю секунды жалкого человеческого существования? Если плохое случается, значит ли, что ангелы и Господь лишь на миг переглянулись друг с другом, а в это время на земле прошли недели, месяцы, годы потерь, лишений?..
Сил терпеть уже нет.
Надежда растаяла и превратилась в призрачный фантом, который лишь намекает о себе с конфронтационных газетных полос, запрещенных к печатанию и распространению на оккупированной Франции. Но эти страницы однако в пасмурный день, поднимаемые ветряными порывами, летают над площадями и скверами, падают в грязные лужи или мокрый снег и тают, намокая, прощаясь с французами, будто призывая не верить понапрасну в лучшую жизнь еще минимум год, а то и два.
Орлы и свастики, знамена и строевые шаги. Темные ленты, алая пестрота. Опасно холодная оружейная сталь.
Душно. Нечем дышать. Свободы не хватает. Хотя бы глотка.
Нет уверенности в завтрашнем дне. Уповать не на кого.
Отвернуться от Бога? Легко. Почему? Он не пожалел родных, убитых на фронте. Но ведь Бог есть Судьба? Я не готов смириться с этим.
Небо отвернулось. На миг. На два. Три.
Святые заступнические лики смотрят друг другу в глаза.
И не видят, что творится ниже небесных сводов. Там, на земле.
Слишком долго их молчание со Всевышним.
Влажные, горячие ладони, в них скользил ключ от квартиры. Бумага режет, шершавая, переработанная. Пальцы утопают в тепле одежды. Снимки, холодные, пахнущие стариной, остужают руки. Всё заветное — новое, старое, неизвестное, ожидаемое. Столько осязаний. Гладкий, махровый, плюшевый, ситцевый, картонный, железный… Всё — в одних руках. Вместе. Рядом. Чувствовать, чтобы знать: тот, кого хочешь видеть рядом, здесь. Если даже его нет.
Асфальт. Горячий. Жгучий. Камень режет, оставляет на ладонях ранки. В них проникает грязь — выставленные вперед руки, чтобы не упасть лицом на землю, не хотят держать тело. Вся эта пыль, пот, ссадины — ничто: вот его пиджак, воротник. Кожа. Шея покрыта молодой, но уже острой щетиной. И — кровь. Повсюду: где ни прикоснись, руки блестят в полыхающем зареве. Кровавые следы на одежде там, где их не должно быть. Руки… Где — руки? От них осталось только слово: нечто черное, грязное, израненное, с чужой и собственной кровью.