Выбрать главу

Перед ней — трое людей: один лежит на земле, укрытый курткой, едва шевелится; двое других, обе женщины, разрываются между лежащим и конюшней. Кто-то из близких им людей — тоже там. Заперт вместе с лошадьми.

Близ конюшни набок повален мотороллер. Где-то здесь его седок, молодой пожарный доброволец. Где же? Будто в ответ на немой, не озвученный вопрос из-за дальней стены выпрыгивает парень. Он отчаянно бьет по горящим доскам и бревнам конюшни топором, закрывая нос и рот натянутым на вторую руку рукавом. Он тщетно пытается проделать дыру в стене, обрушить, сломить подпоры.

Он выполняет свою работу на глазах оккупантов, под их пристальным взглядом. Чувство добровольческого долга сильнее селившегося в крови ужаса перед неизвестностью, внезапно способной превратиться в оружейный выстрел, несущий ему смерть. Боится ли он их? Что может прийти в голову этим зверям? Что взбрести? Почему и зачем фашисты позволяют добровольцу спасать и помогать? Разве не должны они вмешиваться, как делают всегда, ради собственного веселья, чтобы показать, кто настоящий властитель и хозяин французской земли, кто здесь устанавливает правила?

Двоих мужчин, которых Констан сумел заметить в конце улицы, подбежали к женщинам. Пытаются поднять, увести. Одна из женщин, что старше, кричит и мотает головой. Мужчины со страхом, нервно оглядываются в сторону. Дюмель посмотрел туда же. Тело охватил леденящий холод. В голове ударил гонг.

Конный немецкий патруль. Фашисты в форменной одежде. Один стоит без коня, другие — сидят на лошадях. Все смотрят в сторону горевшей конюшни и бездействуют. И среди них есть они.

Они.

Они здесь. Его преследователи. Его страх и ужас.

Крупный, будто вытесанный из каменной скалы Гельмут Юнгер. Он курит с уверенным видом, с видом повелителя и освободителя. Он без коня: стоит.

Кнут Брюннер напряжен и недвижим. Живы только его глаза: они бегают по горстке французов перед ним, суетящихся, как мелкие букашки. Весь он застыл как изваяние, как статуя, скульптура — как памятник германской силе воли. Лошадь под ним переступает с ноги на ногу, трясет головой. Он двигается вместе с ней, но не шевелится. Вот наконец он медленно поднял левую руку. В ней сигарета. Он затянулся и выдохнул дым. Его взгляд не изменился.

Судьба преподносит ему испытание: до тех пор, пока он не сумеет полностью подавить в себе страх перед Кнутом и Юнгером, он не обретет христианское мужество. Кто они, что они есть, эти двое? Его препятствие, его вызов самому себе. Констан не должен сдаваться. Он столько раз встречался с ними лицом к лицу. И каждый раз думал, что может приблизиться к вере в себя самого, когда будет противостоять им. Когда сделает что-то им наперекор. Когда они не будут ожидать от него такого.

Юнгер думал, что он дрогнет под дулом пистолета и будет молить о пощаде, обращаясь к небесным силам. Брюннер считал, что он падет до жалостливой просьбы свободы. Дюмель тогда дрогнул. Но не сдался. Не отступил. Вынес многократные пощечины, но остался стоять, не ступая вперед, в бездну немецких преставлений, не ступая назад, к собственному падению. А сейчас он вновь наедине с ними двумя. Судьба столкнула их втроем, кажется, для финальной битвы — сражения веры и надменности, святого и опошленного. Сражения человека и чудовища.

Брюннер словно почувствовал присутствие кого-то лишнего в этой трагедии и повернул голову в сторону крайних уличных домов. И сразу встретился взглядом с Констаном. Оба долго и молча смотрели друг на друга.

Почему я смотрю ему в душу? Почему он вглядывается в меня? Почему я еще стою здесь? Почему до сих пор не там?

Кнут первым отвел глаза: он вновь затянулся, медленно повернув голову в сторону конюшни, а затем — вновь на Дюмеля. Лицо перечерчивала ядовитая ухмылка. Не снимая ее с губ, он приглашающим жестом указал рукой, пальцами которой сжимал почти выкуренную сигарету, в сторону конюшни.

Констан перевел взгляд на огненную ловушку для зверей и человека.

Конское ржание окруженных пламенем лошадей. Суетливая отчаянность и бессилие добровольца. Женский плач. И тишина улиц.

Затем снова посмотрел на Брюннера. Тот дернул бровями, опять поднося к губам сигарету.

Взгляд в сторону конюшен. Крики, вой.

Взгляд в сторону немцев. Кнут наблюдает и ждет. Сомневается в нем.

Секунду спустя глаза фашиста неожиданно распахнулись, а пальцы не донесли сигарету до рта. Он во все глаза смотрел на Констана, который дернулся с места и побежал прямо к конюшне.

Патрульные зашевелились, вопросительно глядя на Брюннера. Юнгер, узнавший в бегущем человеке ненавистного ему священника, стал снимать с плеча оружие.

— Стоп, стойте, не стреляйте в него! — прокричал Кнут, вытянув руки. — Пусть делает, что хочет. Не стрелять!

Явно раздосадованный Гельмут что-то неразборчиво проворчал и недовольно бросил окурок у ног.

Кнут медленно приподнялся на стременах и встал с седла, во все глаза глядя на Дюмеля, следя за каждым его быстрым, кажущимся уверенным движением.

Вот преподобный пробежал мимо кучки людей, коротко взглянув на них, но не остановившись. Значит, посчитал важнее спасение жизни, запертой внутри пожарища, чем спасение той, что трепыхается в теле молодого мужчины, раненого сына фермера? Из двух человеческих жизней, находящихся в опасности, окруженных запахом смерти, он, слуга Бога, заступник человека перед Всевышним, выбрал одну. Но для Бога жизнь каждого имеет равную ценность, не важно, богатый ты или бедный, старый или молодой, африканец или китаец. Может ли священник выбирать, кому помочь, кого спасти первым, тем самым обозначать чью-то жизнь выше по цене? Врач спасает того пациента, у кого есть более высокие шансы на выздоровление. Пожарный будет спасать человека из огня, а не из выгребной ямы. Одни профессионалы выбирают, кому оказывать помощь, соразмерно грозящей в данную минуту опасности. Но все люди, каждый человек, ходя под Богом, одинаково, в любую секунду находится в равных условиях с другими. Для священников в его пастве равны все. И ты, Дюмель, вопреки небу не уравнял жизнь, мимо которой сейчас пронесся, с той, что уже покинула тело. Знал бы ты, Констан, что труды твои будут напрасны: фермер мертв. Тебе некого спасать там, в конюшне. Живых людей там нет. А ты этого даже не знаешь.

Брюннер наблюдал, как Дюмель затормозил у опаленных, черных ворот конюшни, почти съеденных огнем, проваленных вовнутрь, но еще висящих на железных скобах. Видел, как Констан отступил назад, заслоняя рукой лицо от волны жара. Следил, как к нему подбежал парень из добровольческой пожарной команды и оба активно жестикулировали. Отсюда не было слышно, о чем они говорят. А спустя секунд десять Дюмель, заслонив голову руками, разбежался и влетел в ворота, проломив собой обгорелые деревяшки, оказавшись внутри конюшни. Парень-пожарный схватился за голову и метался в сторону хлева и кучки французов. Но всё же, со страшной досадой, кинулся к людям.

Кнут спрыгнул с лошади и сделал несколько шагов вперед. Его дыхание участилось. Он что, волновался за этого священника? Да ему нет до него никакого дела! Он просто хорошая мишень, чтоб отыграться, когда на душе неспокойно, не более. Чтобы попугать, когда самому страшно, и сделать жертвой другого, более смиренного, но равного тебе. Что же тогда, какая неведомая сила заставляет тянуться к конюшне, зовет для… чего: спасения? — ну уж нет!

Проходят мучительные две минуты. Брюннер ждет, сжав кулаки, не сводя глаз с ворот конюшни. Парень-доброволец, кинув топор у мотороллера, помогает одному мужчине поднять раненого с земли. Он с надеждой, ожиданием, страхом оглядывается на пламя и озирается вокруг, ища помощи, рассчитывая на смелость жителей коммуны. Но квартал будто замер, вымер в одночасье. Где захлопнуты ставни, где задернуты шторы и занавески. В отдельных окнах на высоких этажах заметны их слабые колыхания: людское любопытство проклевывается через скорлупу беспокойной тревоги, охватившей тело и разум. Хочется видеть, наблюдать, что происходит. Но страх за собственную жизнь сковывает по рукам и ногам. Французы, запертые в домиках и квартирах, слушают женские крики о помощи и плачут от собственного бессилия и слабости, трусости.