Спешат в ЖЭК — приватизировать свои квартиру, по распоряжению самого — Горбачева! И снова — к телевизору. Политика — для них. Им дарит праздник. Им дарит квартиры — в вечное пользование — за копейки, никто никогда теперь не сможет отнять. Политика стала живой жизнью. Каждая речь комментируется Соней Ипатьевной.
— Этот врёт, — говорит она. — Всё врёт. Он знает правду, а нам врёт, потому что хочет выслужиться перед Горбачёвым.
— Почему Горбачёв кричит на Сахарова и гонит его? — спрашивает Наташа.
— Потому что Сахаров хочет участвовать во всём, чем раздражает его. Горбачёв считает, Сахаров вовсе не во всём разбирается хорошо, — говорит Соня Ипатьевна.
— Раздражает, да, конечно, но, думаю, Сахаров ему разрушает игру, — говорит Наташа. — Смотри, какая лиса этот Горбачев. Не верю ему. Не нравится он мне. Болтун.
— Ты что? — вскидывается Соня Ипатьевна. — Он начал перестройку. Он разрешил гласность. Он — за демократизацию. Он приватизировал наши квартиры.
— Не знаю, — раздумчиво говорит Наташа. — Много болтает. А на Сахарова кричит. Почему?
И за ней следом Дора, засыпая, повторяет: «А на Сахарова кричит. Почему?»
Эйфория кончилась с денежной реформой. Горбачёв устроил обмен денег.
Дора встала в очередь к сберкассе вместе с Соней Ипатьевной.
У неё самой деньги не водились. Зарплата — мизерная, на неделю едва растянешь. Пенсия тоже мизерная. Кролева сотня, которую он продолжал привозить раз в месяц, разбегалась мгновенно. Дора подрабатывала, но теперь подработка тоже давала почему-то совсем немного.
А у Сони Ипатьевны в комоде набралась солидная сумма — из её персональной пенсии.
Они вместе с другими пенсионерами их района стоят в холодном, хмуром ноябре вот уже несколько часов.
В ушах продолжает звучать их вчерашний спор за чаем.
— Нельзя хранить деньги дома, — резко говорит Наташа Соне Ипатьевне. — Мало ли какая случайность… пожар, например.
— Если я умру, Наташа, где Дора возьмёт деньги похоронить меня? — возражает ей Соня Ипатьевна. — Ведь по завещанию она получит только через полгода.
— Смотри-ка, всё предусмотрела! — удивилась Дора. — А что мне делать, если у меня ни на книжке, ни в комоде?
— Тебя Кроль, думаю, похоронит, — вздохнула Наташа. — Да мы с Соней. Я, девочки, не согласна. Сберкасса есть сберкасса, в ней счёт потихоньку растёт, да и с деньгами ничего не может случиться. А потом никто ещё не остался навеки валяться на улице или в своей кровати. Я же хочу скопить денег для внучки да на старость. Сегодня на ногах, завтра свалюсь. Во всём отказываю себе. Всю жизнь работаю на двух работах. Да ещё по субботам и воскресеньям делаю людям ремонт… Я дрожу за свои деньги. И хочу быть уверена, что они не пропадут.
— Тебе хорошо, у тебя сын есть, — возразила Соня Ипатьевна.
— Где он, тот сын? Деньгу зашибает. В день рождения, да и то не в каждый, позвонит. То ли прилетят похоронить, то ли не прилетит.
Перед ними — отёчная крупная старуха. Тумбы-ноги в разношенных башмаках, очень похожих на тапочки, и — шляпка, модная в сороковые годы.
Ни на кого не смотрит. Видно, стоять ей тяжело и — холодно.
Если и Доре, здоровой и сильной, невмоготу, то; каково же на таких-то ногах?…
У самого входа в сберкассу, так манящего к себе, женщина чуть качнулась в одну сторону, в другую и — упала. Молча. Шляпка слетела с головы, обнажив реденькие, но пушистые волосы.
Скорая помощь, суета…
Женщина так и не пришла в себя.
Дора подняла шляпку, передала санитару.
В сберкассе их ждала новая беда — им обменяли лишь по пятьсот рублей, то есть всего тысячу, а что делать с девятью тысячами, собранными на болезни и старость?
На другой день, в субботу, они уже втроём — с Наташей отправились в другую сберкассу и выстояли восьмичасовую очередь, в которой тоже оказались кандидаты на тот свет. «Скорые помощи» вопили по городу — сиренами вселенской беды.
Три дня целиком истратили они на обмен денег Сони Ипатьевны, и с каждой минутой, проведённой в очереди, Соня Ипатьевна всё больше теряла блеск надежды, омолодившей её на сорок лет. К исходу третьего дня это снова была исстрадавшаяся старуха — плечи согнуты, грудь — впалая, голова выдвинута чуть вперёд…
— Демократия пахнет смертью для стариков, совсем как советский фашизм, — за похоронным вечерним чаем третьего мучительного дня сказала Соня Ипатьевна.
Наташа усмехнулась.
— Вы-то уши развесили! Меня не слушали. А я их всех как облупленных изучила. В исполкоме власть в миниатюре… зеркало той, — она ткнула тощим пальцем в потолок. — Один портрет. Один стиль. Помяните мое слово, девочки, Россию спустят с горы, растрясут, растащат. Только всё начинается…