— А ты куда? А ты где будешь? Почему они не могут остаться у тебя?
— Потому что… я не знаю, почему… Бери семь тысяч и неси домой. Сейчас же. Я прошу тебя… Я не могу выйти, Кроль едет ко мне… Пожалуйста, обменяй сколько-нибудь нам на жизнь… в сберкассе меняют.
— Я знаю, — сказала Соня. — Я видела.
— Обменяй, только осторожно, спрячь потом поглубже. И, пожалуйста, купи что-нибудь к чаю и поесть — нам и зверям. Им мясо и рыбу, Ксену и котятам молока. Пожалуйста, Соня. Я не могу выйти, — повторила она. Её била лихорадка, что родилась из страха, из непонятного волнения, из недовольства собой. Она грешила на зелёненькие — унесёт Кроль, унесёт Соня, и она успокоится, и всё войдёт в берега.
Что бы ни случалось в её жизни, в глубине души всегда жила уверенность — она сделала всё так, как смогла, и оставалось — спокойствие. Сейчас спокойствия не было.
— Почему верховодят они? — спросила Соня, осторожно отсчитывая сотенные бумажки. — Что с нами? Это тяжёлая болезнь.
Дора смотрела в окно… На Мадлену, идущую по тротуару к их подъезду — под руку со своей девочкой.
Даше всего девять, а какая высокая, до плеча Мадлене. Они о чём-то разговаривают. Девочка поднимает худенькое личико к Мадлене.
Глаза у Даши точно такие, какие у Сидора Сидорыча, — чуть водянистые, с искорками, вспыхивающими во время разговора.
— Я пошла, — говорит нерешительно Соня.
— Да, иди, — отвечает Дора. А как только хлопает дверь, бредёт в спальню и ложится.
Первый раз за всю свою жизнь она легла днём. Даже когда заболевала, что бывало, правда, довольно редко, перемогалась на ногах. Она всегда была нужна. На посту, в своём дворе.
Никогда не ковырялась в себе, к себе не прислушивалась, а сейчас так и тянулась вся — понять, что с ней.
Бабка Верона или, как все звали Верону, — Ворониха, что первая встретила когда-то её в их доме, говорила про того, кому неможется или у кого всё валится из рук: «Сглазили сердешную (ого), напустили Дьявола».
Нету бабки — снять сглаз. Давно нету бабки.
И в церковь её ходить не приучили. Когда она смотрит в небо, кажется, есть Бог, и Акишка вместе с Ним ждёт её. А сейчас, когда в её стране расправили хрустящие крылья зелёненькие, когда в её собственном доме царят они и дух их владельцев, распорядителей чужих судеб, когда у метро и вокзалов, в переходах и перед подъездами застыли в обречённых позах старухи, со своими любимыми вещами — осколками прожитых ими жизней, она всем своим незнакомым — осквернённым, сотрясаемым лихорадкой телом чувствует: Бога нету.
Был бы, разве увёл бы от неё Акишку, разве сжёг бы кроткую мать, разве допустил бы кровь в родной стране, когда снова, как и десятилетия назад, брата столкнули с братом, родителей с детьми, народ с народом? Допустил бы унижение всех тех, кто не умеет делать деньги и заниматься бизнесом (тоже иностранное слово, которое пришлось выучить)? Разве убил бы Наташу?
Нету Бога, и небеса пусты.
— Мать! — крикнул Кроль с порога и сразу пошёл в спальню, не заметив зелёненьких. — Что с тобой, мать? Заболела? — Он присел на корточки перед ней и стал гладить по голове.
Никто, кроме Акишки, никогда не гладил её по голове, и она, под рукой Кроля, — не шевелилась и не дышала.
А когда он встал, видно, ноги затекли, она встала тоже.
— Там тебе деньги… бизнес без Виточки.
Он смотрел не понимая.
— Деньги? Откуда? Откуда они на тебя свалились?
— Я продала квартиру.
Теперь сел он.
— Там восемь тысяч долларов. Дали пятнадцать. Семь я отдала Соне, чтобы она спрятала. Мы будем на них жить. Кошек нечем стало кормить.
У Кроля по золотистым веснушкам потекли слёзы.
— Прости меня, мать, — сказал он. — За Виточку… перестал помогать… вынудил тебя… — Слова рвались, комкались, но она поняла. И теперь она гладила по голове его.
Они молчали. И ей стало в этой их ласке и в тишине легче. Её сын. Её маленький мальчик. Душа её Акишки. Подумаешь, квартира. Разве важно, что будет с этой квартирой после смерти?
— Они оставили свои координаты? — спросил Кроль, успокоившись под её рукой.
Она кивнула. Протянула ему визитную карточку.
Кроль пошёл к телефону.
— Что ты хочешь делать? — испугалась она.
— Вернуть тебе твою квартиру, а им — их деньги.
— Я собиралась сегодня написать завещание на тебя. И мы с Соней договорились с нотариусом. Но они пришли… И потом… я подумала… квартирой опять воспользуется Виточка. А твой бизнес будет — твоё дело, твоя жизнь. Ты говорил, если бизнес пойдёт, ты сумеешь позже купить квартиру. А деньги отдать я не могу. Соня уже сейчас покупает на эти деньги нам и животным еду. Мне нечем их кормить. Ни рубля. — И тут она вспомнила о тех девятистах, которыми хотела заплатить нотариусу. — Я соврала… я забыла… у меня же есть девятьсот! Надо было их дать Соне, — сказала она растерянно.