Кроль тяжело сел на стул.
— Ничего не предпринимай, — сказал он наконец. — Я попробую достать денег, столько, сколь-; ко Соня Ипатьевна истратит. Я попробую у Петько в мастерской подработать — для тебя. Давай избавимся от этих денег. Плевать я хотел на Виточку.
— Нет, — сказала жёстко Дора. — Ты не рвись. И не мучай себя. Дождись, пока Кате исполнится двенадцать. На суде её выбор, с кем жить, окажется решающим.
— Этого ждать ещё больше четырёх лет…..
— Ничего. Мы с тобой подождём. А потом начнём новую жизнь. Я буду вам готовить…
— Квартира не твоя…
— Пока жива, моя. А там ты купишь другую.
Кроль не стал пить чай. Он очень спешил. Ему дали мало времени на запчасти. Уходил он согнувшись, на Дору не взглянул. В дверях сказал:
— Прости меня, мать, — и совсем уже на площадке: — Спасибо, мать!
На другой день исчез Стёпка.
Он, как всегда, носился по двору, пока она меда тротуар и мостовые.
Этот день не задался с самой первой минуты, У неё сломалась лопата.
Лето, и лопата — бесхозна. Подмела спортивную площадку и зашла в свой дворницкий чулан. Зажгла свет.
Когда-то давно Кролю подарили мотор от «Волги», и он спокойно лежал на деревянной невысокой полке. Мыши ли подточили стояк полки, а может, плохо обработано было дерево и подгнило, а может, и подмыло пол… но — полка рухнула с одного бока, и мотор свалился прямо на лопату. Тяжёлый, он обрушился на неё всей своей тяжестью.
Она, Дора, сама виновата — плохо поставила лопату: верх ручки припадал к стене, а сама деревянная: основа была выдвинута чуть не под самую полку.
Прадедова, дедова, отцова лопата, изготовленная на века, перестала существовать.
Стояла Дора над ней, как над могилой матери.
Так получилось в её жизни, что ничьих могил у неё нет.
Отец погиб на фронте. Где похоронен, как узнать? Мать сгорела, и кто разберёт, чьи кости тлеют на Ваганьковском кладбище — много людей сгорело в их доме. Акишка исчез.
В чулане пахло сырым песком и мышами. И, хотя все вещи вроде стояли на своих местах, у Доры возникло ощущение большого хаоса. Может, потому, что она чувствовала запах мышей во всём — в оставленном везде помёте, в газетах, которые она держала в чулане на всякий случай — газеты кое-где были превращены в пыль.
И в моторе, навалившемся на лопату и сломавшем её, — знак. Хрястнувшая ни с того ни с сего вечная лопата — символ её, Дориной, судьбы. Профессиональной… или…
И все-таки она не поддалась — она стала ловить живчики страха, рассыпавшиеся по ней и мгновенно заползшие в каждую клетку, и — щёлкать их, как блох в войну.
Вышла из чулана под солнце, подняла к нему лицо и, видя только свет, попросила:
— Господи, помоги, очисти, омой… — Точных слов не было ни для того, чтобы определить состояние, ни для того, чтобы избавить её от страха, который снова, не успевала она уничтожить живчиков, возникал в той же точке, хотя она честно билась с ним врукопашную.
И слово «Господи» не Бога звало на помощь, потому что гибель подряд всех любимых и разрушение всего, что ей было дорого, Бог, если бы существовал, не допустил бы, а просто привычным словом обозначала силу, которая могла бы немедленно помочь ей.
Так тепло, так светло было солнце, так пронизывало насквозь! И под ним легче было бы добить живучие существа страха.
Слепая, с залитыми оранжевым светом глазами, она принялась мести тротуар, хотя не видела никакого сора, и мела его тщательно, метр за метром. И так сложно ей было сегодня с самой собой, что она совсем позабыла об окружающем мире. Спешила — скорее привести себя в порядок в своей привычной работе.
Когда с ней поздоровался Сидор Сидорыч, она словно ото сна пробудилась.
— Что с вами? — спросил Сидор Сидорыч. — Чувствуете себя не очень хорошо? Вы очень бледная сегодня.
Он стоял в своей неизменной фетровой кепочке, несмотря на лето, словно заморожен в одном и том же виде и возрасте. Из-за толстых близоруких стекол светили два добрых огонька.
— Я? Со мной? Всё нормально, просто задумалась, — поспешила она оправдаться, почему не поздоровалась.
— А я подумал… Где ваш Стёпка? — спросил он. — Не приболел ли?