Они искали деньги.
Было две жизни в эти последние её часы.
В одной, внешней, к ней приставали, куда она дела деньги, ей угрожали…
Другая вершилась внутри. Повторялись день за днём (правда, повторялись стремительно), звучали в каждом слове и событии вроде отдельно, как звучит в оркестре каждый отдельный инструмент, на самом же деле собирались в одну точку, в фокус.
Перед ней поставили стакан с чуть посеребрённой жидкостью. Она пила и знала: девочка и мальчик и Сквора — снова вместе. У истока жизни.
Начало. Только начало жизни. Они с Акишкой кончили школу. И — идут по ночной Москве.
Они учились в очень хорошей школе. Их учили образованные люди. Осколки от прошлого века. На всю жизнь хватило стихов, которые учителя подарили своим ученикам, вопросов — «почему?» и «как?». Только своей мудрости им с Акишкой их учителя не передали — как выжить в особой стране? Самим мудрости той не хватило, все они, до одного, погибли. На своём квадрате. Под своим уходящим вверх, не дающимся взгляду и осознанию небом. Как сейчас — на своём квадрате, в своей родной квартире — погибает она.
Яд ещё не начал действовать, и она на своих ногах вышла из дома. С красивыми стражами по бокам.
Не оглянувшись, зная, что уходит навсегда, успела привычно вскинуть лицо к небу. Сейчас оно — беззвёздное. Она услышала голос Акишки: «Здравствуй!» И Сквора заболтал своё — «здра…».
Двор был пуст. И она не успела, скорее, не сообразила оставить Кролю записку — сказать «спасибо», хотя с первой минуты встречи с этими двумя она знала, что её ждёт.
Она стояла на подламывающихся ногах перед распахнутой дверцей машины-иномарки — в таких никогда не ездила — и смотрела в небо.
Какая-то существует ошибка в её жизни. Подвела к этой — последней — черте именно ошибка, из-за неё и связь с небом порвалась. Сорок с лишним лет небо было её главным родственником и собеседником, определяло поступки и сны.
Может быть, крыша разлучила с небом? Квартира — паутина, запелёнывала её в свои кружева постепенно.
Почему она не поменялась с Кролем, когда Виточка попросила её об этом?
Качели. На одной чаше — крыша, мебель, чистые углы… На другой — Катька и Кроль. Они не уехали бы из её двора и не было бы этой иномарки…
Ошибка? Какую ошибку она совершила?
Крыша — небо. Нет, крыша не ошибка. Ошибка — договор. С печатью. В трёх — через копирку — экземплярах. Ошибка — деньги, тысячи, забитые в чулок или в сберкассу… и с каждым днём обесценивающиеся… Ошибка…
Она чувствовала, как яд впивается в её живые, чистые, жизнеспособные ещё клетки убивает их, и знала: стоит усесться в чрево иностранной красавицы, с едва различимой нерусской мелодией, с мягкими сиденьями, с теплом… и её земное существование закончится. Сквозь муть, заливающую голову, чей-то голос:
— В особой стране… особые люди… для особой судьбы…
— Добровольцы, шаг вперёд… Те, кто готов пожертвовать собой ради нашей особой родины? Следующий, шаг вперёд!
И — едва слышный, утопающий в отраве, чей-то голос, сверху, с неба, или из-под земли:
— Поизвели всех… особых…
— Поторопись, бабка, — зашипел ей в ухо молодой хозяин её особой страны. — Время. Лезь в машину.
«Запорожец» Кроля — жёсткий, холодный… но он дарил жизнь…
— Ты боишься, я помру здесь? — прошептала она заплетающимся языком, преодолевая боль, сжавшую живот, с неохотой отводя глаза от неба, загадочного и тёмного, неизвестно что готовящего ей. И вдруг — собрав последние силы, сквозь заливающую её черноту, сродни небу, увидев будущее Сони и всех одиноких стариков своего двора, изо всех своих последних сил она закричала: — Соня, не верь, спасай… не продавай квартиру… Убьют…
В эту минуту её злобно двинули в челюсть, втащили в пекло ада, на сиденье, на котором сиротливо — в ярком свете фонаря — вспыхнули два палевых Стёпкиных волоса и — рванули с места, навсегда увозя её из её жизни.
Она не успела услышать стука окна, распахнутого настежь Сидором Сидорычем, мучающимся бессонницей, и удостовериться, что её услышали и что она спасла стариков своего двора, как развалилась чернота, как хлынул к ней свет, ослепительный, яркий, а в нём — Акишка со Скворой, и мать с отцом, четыре родных существа, без которых она так соскучилась…
Но вдруг машина резко затормозила, кинув Дору вперёд, и раздался такой родной, такой необходимый голос сына:
— А ну, выйди, подлец!
И голос Петько:
— Я сам с ним разделаюсь, братки!