— Мы с Рудькой чистили снег, — спешит сообщить ей худенький Зошка. — Разнимали тех, кто начинал драться.
Рудька Милорадов старше Зошки, ему уже четырнадцать, но он приучен Дорой заботиться о младших и любит возиться с ними.
— Зошка говорит всё как есть. Не волнуйся, тётка Дора, у нас порядок, — вторит он Зошке баском. — Никто рук и ног на катке не поломал.
— А у нас девочка родилась, у Милорадовых. Рудька теперь в футбол да в хоккей не поиграет — сиди с сестрицей!
— Ещё как поиграю, пусть себе дрыхнет в коляске. Чем она мешает мне? Её дело — спать.
— А у нас щенок есть, Стёпкин! Теперь у Кроля живёт!
— Тебя тянули за язык? Чучело!
— Это сюрпри-из!
— Мы искали Стёп…
— Как ты… — на слоге обрывает нового жильца Соня Ипатьевна из первого подъезда.
Соня Ипатьевна — политическая, разменяла двадцать лет по тюрьмам и лагерям. Выглядит старухой, хотя старше Доры всего на шесть лет: грудь — впалая, спина — согнутая, голова — чуть вперёд.
— Кошки твои сыты, во дворе никто не умер, говорит она нарочито весёлым голосом.
Мадлена берет из рук Доры свой пирог.
— Сама занесу тебе. Когда ты, тёть Дора, попала в больницу, мы все осиротели. — Мадлена возбуждена: ничего не осталось от вяло-равнодушной старой девы. — А у меня новость, тёть Дор, я выхожу замуж. Познакомься, это Сидор Сидорыч, мы с ним работаем вместе, но на работе решили скрыть, что женимся.
У Сидора Сидорыча — фетровая кепочка и два огонька за толстыми стёклами.
— Вот и ладно, вот и время. Будем знакомы, — Дора протягивает ему руку. — Бог знает, когда и что делать, — произносит неожиданно для себя слово «Бог», редко щекочущее её язык, и невольно поднимает лицо к небу.
Небо для неё — связь с родителями, дедами-прадедами, шлёт ей знаки от них и от Высшей Власти над всем живым. Знаки эти нельзя увидеть, зажать в кулаке, как что-то материальное, или отогреться под ними, как под теплом солнца. В её закинутое к небу лицо, в. каждую клетку её тела, в сердцебиение поступают те знаки-сигналы, она принимает их — через все органы чувств и через то — шестое, о котором знала с детства, но которое обнаружила в себе, лишь когда встретилась с Акишкой. Оно-то, это шестое чувство, и определяет не только состояние в данную минуту, а вообще всю её жизнь! Непонятно, каким образом, но Дора осознаёт смысл тех знаков-сигналов; знание о жестокости и неисчезающей доброте, о сохранении мыслей и музыки, о неразрывности всего живого между собой и с тем, что сделал и сказал каждый человек. Небо — книга, которую она читает, чтобы понять, как поступить на перепутье жизни. Она не читает газет и не слушает последних известий, потому что на себе испытывает вершащуюся политику. В её стране люди исчезают. Одни — навсегда, другие — возвращаются на исходе, со своей непрожитой жизнью, бессильные на склоне лет успеть воспользоваться её радостями.
Вернулась Соня Ипатьевна. Она часто зазывает Дору к себе в квартиру и рассказывает. Соловки, Казахстан… всем сегодня известные адреса… жизнь Сони Ипатьевны — хождение по мукам, по краю, за которым — смерть.
Политика — в беззубой старухе, не прожившей жизнь, в том, что этой старухе приходится выделенную ей за её страдания персональную пенсию прятать в комод, потому что нельзя верить сберкассам.
То, что на вранье держится политика, знает Дора на своей шкуре, и на шкуре всех, кто выскочил из теплого дома в ледяной январь — встретить её.
Небо сейчас золотистое. От расплывшихся ли звёзд, или от яркого фонарного света, что отъединило от неё небо и обозначило потолок над всеми ними.
То, что Мадлена наконец — в сорок лет — вышла замуж, то, что Рудька с Зошкой скребли за неё двор, а Соня Ипатьевна кормила её кошек, — не формальная суть, запелёнутая в слова, а своего рода тоже знак, который ей — прочитать. В слова не облекаемо то, что она чувствует сейчас, — связано с небом и с тем, кто распределяет свет и боль.
— Спасибо, — говорит Дора. Оглядывает двор — поле сражений и возделывания.
Проявляются крепость, узенькие площадки перед подъездами и тут же исчезают — один золотистый свет, расплеснувшийся по всему пространству её четырёхугольного, с непробиваемыми стенами жилья, Спасибо, — повторяет она, вмещая всё свое сентиментальное слюнтяйство в одно слово, ведь люди, взявшие её в кольцо, — её семья.
И впервые со дня катастрофы несчастная Стёпка, сопровождавшая каждый её шаг по двору и неизвестно за какие грехи попавшая в мученицы, заливается размытым светом, а проявляются чётко лица и события, что произошли в эти две недели, пока она валялась в больнице.