- Дальше там про любовь. Хорошо, но уже не так интересно... А ты кого-нибудь уже любишь?
Антон ошарашено посмотрел на нее. Юка засмеялась.
- Я еще тоже нет. А когда полюблю, наверное, не буду про это говорить. По-моему, про это нельзя говорить. У нас мальчики или девочки иногда друг другу говорят или записки пишут: "Давай будем дружить". Глупо и противно. Как будто об этом можно условиться или сторговаться... Это или получается само, или не получается вовсе. Правда? А когда сначала договариваются противно...
Антон кивнул, хотя эта проблема его не интересовала: он никому не писал записок и не пытался договариваться о дружбе. Некоторые девочки в школе и во дворе ему нравились, то есть иногда ему было приятно на них смотреть, и только. Он не испытывал никакого предубеждения против девочек, они просто были ему неинтересны, и даже разговаривал он с ними редко. Зачем и о чем с ними говорить? А вот с Юкой говорил о чем угодно. Вернее, говорила она, но Антону было не скучно, даже забавно. Она вообще какая-то неожиданная... Может, все ленинградские девчонки такие? Навряд ли. Что у них, порода другая, что ли?.. Смелая. Вот не побоялась одна идти ночью через лес. И что думает, то говорит. Должно быть, никогда не врет. Чтобы врать, глаза нужно другие. Поменьше, что ли. А у нее вроде окна настежь все видно...
- Слушай... - сказал Антон.
Юка не ответила. Свернувшись клубком, она уже спала и время от времени поеживалась: то ли ей было прохладно в легком платье, то ли донимали комары. Антон осторожно прикрыл ее свободным концом одеяла.
Странным образом, ему стало спокойнее. Юка спала, а если бы и не спала, что она - защитник? Но все-таки он был не один и уже не испытывал неприятного чувства заброшенности, ощущения своей малости среди огромных камней, деревьев в лесу, которому он не знал ни конца, ни края. До Ганешей было километра три, до лесничества полтора. А сколько до границы леса пять или двадцать? Или, может, все сто? Ну, сто навряд. Дядя Федя говорил, лес не очень большой... Что он сейчас делает, дядя Федя? Спит, конечно. А вот ему спать нельзя, и вообще неизвестно, что делать...
Тревога и растерянность снова овладели Антоном. Надо в конце концов все обдумать и решить... Прежде ему казалось, что он очень самостоятельный, всегда все решает сам и поступает так или иначе потому, что решил так поступить. Но если по правде - а сейчас Антон судил себя по правде, - в сущности, он решал только в пустяках. А во всем серьезном решали папа, мама, тетя Сима, учителя... И если даже Антону предоставляли свободу выбора, всегда можно было спросить, посоветоваться, и ему говорили "лучше так" или "наверно, следует так"... А вот теперь не у кого спрашивать, не с кем советоваться, никто за него не может решить. Решать и делать должен он сам, один. И так, чтобы это было безошибочно: здесь нельзя "переиграть", начать сначала. Ошибка может кончиться бедой, которую ему не простят, которую нельзя простить и которую он сам никогда простить себе не сможет...
Антон прилег, облокотившись на локоть. Луна уже спряталась за правобережным лесом, пригасшие в ее свете звезды снова разгорались и, как показалось Антону, насмешливо подмигивали. Юка пошевелилась во сне и уткнулась носом ему в плечо. От ее дыхания плечу стало тепло и щекотно.
"А если б ребята увидели? - подумал Антон и так покраснел, что ему стало жарко. - Засмеяли бы, затюкали..." Он хотел отодвинуться, встать, но не сделал ни того ни другого. "Пускай, - вяло подумал он, - никто не увидит..."
Он проснулся от неприятного ощущения, какое возникает у человека, когда на него скрытно и пристально смотрят. Антон вскочил. Уже рассвело. Бой, взъерошив загривок, заломив вниз хвост, смотрел вверх. На откосе стоял незнакомый высокий человек. Он был стар, но держался очень прямо. На голове у него была широкополая соломенная шляпа-брыль - когда-то крестьянский головной убор, который теперь носят уже только горожане на курортах. Это был несомненно городской житель. Лицо даже для горожанина неестественно бледное, на плечах фланелевая куртка с множеством карманов, за спиной рюкзак. Он опирался на длинную, как посох, палку и внимательно смотрел на Боя, Юку и Антона. Бой услышал движение Антона, мельком оглянулся, снова повернулся к незнакомцу и предупредительно бухнул.
- Не шуми, братец, - спокойно сказал человек.
- Вам чего? - настороженно спросил Антон. - Не подходите, укусит.
- А зачем ему меня кусать? - так же спокойно возразил человек. - Среди собак дураки встречаются, но редко. В основном это народ умный. А этот господин к тому же, должно быть, образованный. Верно?
- Верно! - тряхнула головой Юка. Она проснулась от Боева лая и во все глаза смотрела на пришельца.
- Стало быть, не укусит. Кабы было за что, он бы уже тяпнул без всяких предварительных переговоров. А он понимает, что опасаться меня незачем. И вы не бойтесь.
- Мы и не боимся, - сказала Юка.
- Вот и хорошо. Тогда я с вами маленько посижу. Устал. Можно?
- Садитесь, пожалуйста, - великосветским тоном ответила Юка. - А вы кто?
Человек, опираясь на палку, медленно спустился с откоса, сел на камень. Еще совсем не было жарко, но на висках у него выступили капельки пота, дышал он тяжело, с трудом. Он снял брыль, достал платок и вытер лицо.
- Кто я? Бродяга, странник, как больше нравится.
- Не похоже, - сказала Юка, - бродяги обязательно оборванные и грязные, а странники ужасно волосатые.
- Разоблачила! - улыбнулся странник и потрогал гладко выбритый подбородок. - Придется отпустить бородищу, как у старорежимного дворника.
Лицо у него было сухощавое, суровое. От носа к твердо сжатым губам шли глубокие борозды, над глазами нависали кустистые брови, и глаза казались сердитыми, но, когда он улыбался, они щурились мягко и усмешливо.
- Из дома выгнали или сами сбежали?
- Сами.
- Брат и сестра?
- Нет, - сказала Юка.
- На сельских вы не похожи. Приезжие? - Антон и Юка согласно кивнули. - Как же вас зовут?.. Очень хорошо... А меня Сергей Игнатьевич. Вопросы есть?
- А как же! - с энтузиазмом сказала Юка. - Почему вы так дышите? У вас стенокардия? Я знаю, - сказала она в ответ на взгляд Сергея Игнатьевича. У моей мамы после блокады сделалась стенокардия. У вас тоже от блокады?
- У меня не от блокады. От слишком усердной жизни.
- Тогда вам ходить нельзя. Это же не обязательно - всегда можно доехать на чем-нибудь.
- Для человека, милая девочка, обязательно только одно - помереть. А ходить мне надо. Я по жизни, можно считать, в курьерском пролетел; болтало, грохотало, в окна пыль, а увидел немного. Надо хоть напоследок осмотреться. А для смотрения лучше пешего хода ничего нет... Раньше были такие странствующие философы. Всю жизнь пешком бродили.
- И нигде не работали?
- На службе не состояли... - усмехнулся Сергей Игнатьевич. - Бродили по земле и людей учили.
- И вы тоже?
- Я не философ, никого не учу. Сам учусь.
- Зачем вам учиться, у вас же, наверное, высшее?
- А что значит "высшее"? Такое высокое, что выше быть не может? Это название люди себе в утешение придумали, для самообмана. Умнеть никогда не поздно.
- У вас часы есть? - спросил Антон.
- Часы? - переспросил Сергей Игнатьевич. Он постоянно задавал вопросы, переспрашивал, словно плохо слышал или все время думал о чем-то другом и каждый раз ему надо было отрываться от этого другого и сообразить, о чем говорят. - Часов нет, дома оставил. Они у человека вроде надсмотрщика или погонялы. А я и без того жил впопыхах, взашей себя толкал. Ни оглянуться, ни подумать... Тебе время знать надо? Вон часы по небу ходят и под ногами лежат, - показал он на одуванчик. - Солнце встало в четыре, сейчас шесть, седьмой... - Сергей Игнатьевич присмотрелся к кустам на другом берегу и, улыбаясь одними глазами, сказал: - Если вы тут окопались от врагов, то, по-моему, пора занимать круговую оборону. Неприятель уже на ближних подступах, сейчас начнет артподготовку...