- Отснять надо немного, - рассказывал Абрамян. - Всего метров сто пятьдесят. Но хочется, чтобы каждый отснятый кадр, который пройдет перед зрителем, был насыщен дыханием Арктики, ее суровой красотой, чтобы на экране ожило то, что увидел когда-то экипаж Нобиле. А это совсем не просто…
- Конечно, не просто! - вступает в разговор Зиновий Гризик. - На чем летал Нобиле? На ди-ри-жабле! На аппарате, который легче воздуха, на корабле, свободна плывущем в воздушном океане. А где нам взять такой корабль?
- Самолет - типичное не то, - задумчиво произносит Абрамян.
- Большие скорости, неудобство съемки, вибрации…
- Стоп! - перебивает Гризик. - Идея! Идем к вертолетчикам.
Киношники пропадали три дня (в аэропорту киношниками называли не только съемочную группу, но и экипаж вертолета, приданного им: пилотов А. Рудакова и А. Киселева, бортрадиста В. Комарова и бортмеханика Н. Яшкова). Эти три дня они все вместе что-то чертили, проектировали, мастерили. И наконец…
- Готово! - едва ответив на приветствие, сообщает Гризик.
- Что готово? - не могу понять его.
- Как что? - в свою очередь удивляется Гризик. - Дирижабль!
- ?!
- Ну, не дирижабль, а его гондола, - уже менее восторженно сообщает Гризик. - В конструкцию вертолета нам не вмешаться, летчики не позволили бы, а вот гондолу соорудили. Приглашаю на испытания!
Разве удержишься от соблазна? Иду с ним к вертолету. Сначала вертолет поднимает пустую капсулу - клепано-сварную конструкцию из железных полос, уголков и листов, потом в этом сооружении устраивается Абрамян.
- Вертолет, я - гондола! - говорит он по радиотелефону (даже двустороннюю связь предусмотрели «конструкторы»). - К взлету готов!
Полеты по прямой на разных скоростях, развороты, наконец, посадка. Над испытательной площадкой вновь звучит веселый голос Абрамяна:
- Плывет! Никакой вибрации! Плывет, ребята, плывет!
Общими усилиями в темное чрево вертолета грузится [84] «гондола», напоминающая пчелиный улей, выкрашенный в ярко-красный цвет. По обоим ее бортам надписи: «Красная палатка». «Мосфильм». СССР».
Вертолет с командой отважных уходит в море, к разлому голубых торосов, к заснеженному, безлюдному острову Геральда. Работа началась.
* * *
И все же что такое подвиг? У каждого на этот счет имеется своя точка зрения. Но вряд ли кто назовет подвигом свое дело, свою работу. Снял вертолетчик унесенных в море на льдине рыбаков - работа, пробили нефтяники новую скважину в вечной мерзлоте - работа, провели строители дорогу через непроходимые горы - работа, наконец, задержал милиционер опасного преступника - и это тоже работа! Выходит, подвиг в том, как человек относится к своей работе, как выполняет ее? Наверное. Во всяком случае, мои друзья полярники не видят подвига в своей работе.
С Матвеем Козловым мы познакомились в первые дни после моего зачисления в МАГОН, на аэродроме.
- Изучаешь технику? - остановился подле меня невысокий летчик.
- Присматриваюсь, - ответил я не очень дружелюбно.
- Можно сказать, новичок? Недавно у нас? - продолжал тот расспросы.
- Недавно.
Вот так и состоялось наше знакомство с Матвеем Ильичом Козловым, перешедшее потом в многолетнюю дружбу. С тех пор мы вместе летали в небе Арктики, встречались на земле и в воздухе. И как бы ни искажали помехи человеческий голос, я всегда узнавал в эфире друга уже только по одним словам «можно сказать», которые он ухитрялся вставить в любую фразу, и звучали они по-особенному, по-козловски: «мо-скать».
- Эти самолеты, мо-скать, ерунда, - повел рукой Козлов в сторону трофейных «зибелей» и «кондоров». - На лодках летал?
- На лодках? - переспросил я, не скрывая изумления. Тогда я еще не подозревал о существовании летающих лодок - гидросамолетов, которых было много в полярной авиации.
- Пойдем со мной, облетаем «Каталину».
- А… можно?
- Нужно. Мо-скать, для углубления мозговых извилин.
«А он ершист», - подумал я тогда о новом товарище, не [85] подозревая, что за напускной развязностью скрывается великая скромность.
Как- то возвратились мы с ледовой разведки, и летал вместе с нами в этом же районе экипаж Козлова. И вдруг в порт на его имя стали поступать поздравительные телеграммы. Не иначе как близится какой-то юбилей Матвея Ильича, о котором он не хочет ставить нас в известность, решили мы.
- Телеграммочки получаешь, Матвей Ильич, а коньячок зажимаешь! - начал я подтрунивать над ним.
- Мо-скать, ерунда, - зарделся Козлов. - Крестники вспомнили про день рождения.
- Крестники? - искренне удивился я. - В таком количестве? Не загибаешь, Матвей Ильич?
Больше из Козлова не удалось выудить ни слова. А через неделю к нам доставили кучу свежих газет, и из них мы узнали о «крестниках» Матвея Ильича Козлова.
…Шли первые месяцы Великой Отечественной войны. По указанию правительства некоторые станции на Новой Земле, Земле Франца-Иосифа и некоторых островах Карского моря закрывались, и вывезти оттуда полярников было поручено кораблю «Марина Раскова».
Судно обходило полярные станции и забирало на борт полярников с их семьями. В Карском море беззащитный пароход выследила и затем торпедировала немецкая субмарина. После этого она всплыла и стала расстреливать чудом спасшихся людей. Однако разыгравшийся шторм не позволил фашистам завершить кровавое преступление.
Уцелевшие от фашистских пуль остались на обломках судна, на шлюпках в бушующем море без какой-либо надежды на спасение. Откуда им было знать, что радист «Марины Расковой» успел передать 5О5, сообщив примерные координаты судна. Но известные координаты мало что могли изменить: ближайшие суда находились в сотнях километров от места гибели «Марины» - как ни торопись, все равно будет поздно!…
- Будет поздно! - говорил и Матвей Козлов, доказывая в штабе моропераций необходимость немедленного вылета. - Будет поздно!
А погода нелетная по всем статьям: снегопад, полное отсутствие видимости и шторм.
И все же Козлов добился разрешения на вылет и поднял в воздух свою летающую лодку.
Долго он кружил в районе катастрофы, стараясь что-либо [86] разглядеть, - ведь не мог же бесследно исчезнуть корабль, какие-то следы должны остаться.
- Шлюпка по носу! - закричал штурман Федя Лашин.
- Плот на воде! Второй!…
И Козлов пошел на посадку…
Все инструкции и наставления, наконец, расчеты конструкторов твердили одно: посадка в бушующем океане невозможна! Но там гибли люди…
Волны были так велики, что могли накрыть самолет и раздавить его многотонной массой воды. Уйди пилот, и никто бы не посмел его осудить: есть предел возможного, предел прочности машины и, наконец, предел человеческих сил. Предел? О каких пределах можно говорить, когда в море гибнут люди?! Кто им поможет? Больше некому!…
- Выпустить поплавки!
- Командир?!
- Первой волной оторвет!…
- Садиться в такой шторм… Еще никто не садился!…
- Всему экипажу: к посадке готовьсь! Поплавки выпустить!
- Есть! Поплавки выпущены!
- Штурман к посадке готов!
- Радист готов!
- Спокойно, ребята. Мо-скать, сядем!…
Матвей зашел на посадку не против ветра, как гласит инструкция по производству полетов, не наперерез волне, а вдоль ее гребня. Вот он снизился над вершиной водяной горы и пошел над нею… Кипящие клочья пены ударили в днище, мгновение - и лодка скользнула по вершине водяного вала. Волны тотчас стали захлестывать смотровые стекла, водяные брызги ворвались в кабину, холодными ручейками потекли по лицу и груди. Но Матвей не замечал холода, его правая рука лежала на секторах управления двигателями, а левая - на штурвале. Лодка фантастической птицей скользила над бушующим морем, ныряя между волнами и снова взлетая на их гребни.