Но отца уже ничто не могло остановить.
— Неграмотный, говоришь? Может, и так. Зато не вор, не взяточник, не хапуга. Ты — грамотный? На каких курсах тебя воровству обучали?! Где?..
Отец не договорил. Директор размахнулся и занес над отцом кулачище.
Солнечный день померк в моих глазах.
— Не смей! — закричал я не своим голосом, бросаясь к директору. — Не смей бить папу!
Я вцепился в директора, стараясь оттащить его в сторону. Он оскалился и отшвырнул меня, как котенка. Я готов был убить его. Я бы убил его, если б смог. Я слал ему проклятия, но небо не обрушилось на голову директора совхоза. И когда он торопливо уходил в сторону кочевья, в спину ему светило все то же яркое весеннее солнце и ветерок, как ни в чем не бывало, посвистывал в стебельках трав.
И тогда я громко заплакал. Давясь слезами и чувствуя, как судорога больно сжимает мне горло, побежал к кочевью, спотыкаясь и падая.
«Волги» уже не было. По дороге, лениво пыля, ехал молоковоз. Я поднял руку. Шофер затормозил, открыл дверцу. Я сказал, что отец послал меня в кишлак по срочному делу. Шофер кивнул, помог мне взобраться на сиденье и захлопнул дверцу. И я уехал в кишлак, к маме. Впервые уехал, не спросившись у отца…
— …Опять с собаками сражался? Слава богу, хоть не загрызли! А что куртка изорвана — не беда. Отец новую купит, он у нас богач.
Только теперь я увидел, что рукав у куртки порван и еле держится. Проклятый директор!
— Это я случайно. О камень зацепился,
— Не ври. О камень так не порвешь. И когда ты ума наберешься? Все с собаками да с собаками. Того и гляди, лаять начнешь!
Я промолчал. Да что я мог сказать?
А мама продолжала бушевать:
— Вот-вот. Всегда так: натворит дел, а потом молчит, как каменный, будто не слышит. Ну, погоди, негодник! Вернется отец, я ему все расскажу. А он-то тебе уши прочистит!
Я почувствовал, что по щекам опять побежали слезы.
У мамы весь гнев как рукой сняло.
— Что с тобой, сынок? — Она притянула меня к себе и стала испуганно осматривать. — Побили тебя? Собаки покусали? Где? Где больно, сынок?
Мама гладила меня по волосам, вытирала слезы, а они все катились и катились, и я ничего не мог с ними поделать.
— Обещаю никогда больше… не рвать… одежду…
— Ну, хватит, хватит, сынок. Успокойся. Добра я тебе хочу, понимаешь? Хочу, чтобы ты хорошим человеком вырос. О ком мне еще беспокоиться, как не о детях своих? Кроме вас, у меня никого на свете нет. Родители умерли давно, братья с войны не вернулись… — Мама всхлипнула и приложила платок к глазам. — Хоть бы твой брат скорее из армии пришел. А там и ты подрастешь.
— Я уже и так подрос. Осенью в школу пойду, — теперь уже я старался ее успокоить.
— Конечно, пойдешь, сынок. Соседская дочка Латофат обещала книжки принести. А папа сумку тебе из города привезет. Самую красивую. — Мама вздохнула. — Есть хочешь?
Я кивнул. Почувствовал вдруг, что голоден. Мама намазала маслом кусок лепешки, достала пригоршню парварды[3], высыпала мне в карман.
— Сними куртку, сынок. Я починю. А ты поиграй пока.
«Хорошая у меня мама, — подумал я, выбегая из дома. — Добрая и ласковая. Только притворяется строгой. Я, когда вырасту, обязательно машину куплю. Посажу маму в нее и увезу далеко-далеко. Платьев ей накуплю, платков красивых…»
На улице ярко светило солнце. Весело перекликались воробьи в густой листве деревьев. Буйнак выбежала из-за дома, присела на задние лапы и уставилась на меня умными карими глазами, словно спрашивала: «Ну, что случилось? Расскажи…»
Когда Буйнак на меня так смотрит, мне кажется, что она вот-вот заговорит. Но собаки не умеют говорить. А жаль…
— Почему собаки не умеют разговаривать? Ведь язык-то у них есть? — спросил я однажды у бабушки.
— Аллах не наделил их речью.
— Почему нас наделил, а их нет?
— Мы — люди, — ответила она, не выпуская из рук веретена.
— Ну и что? Собаки иногда лучше людей все понимают.
— Все равно они — собаки. Не задавай глупых вопросов, аллах рассердится. Когда вырастешь, сам все поймешь.
Я не стал больше спрашивать. Но бабушка продолжала бормотать себе под нос — думала, наверное, что я ее не слышу.
— Ой-вой, до чего дотошный мальчишка растет! Все ему знать надо. К добру бы это. Сохрани его аллах, сделай так, чтобы голова у него была крепче камня.
Тут я не выдержал и расхохотался. Бабушка испугалась, то ли притворно, то ли всерьез.
— Ох, как ты меня напугал, негодник! Не мальчишка, а наказание одно!
— Почему крепче камня? Потрогайте, вот она какая — теплая, мягкая.
— Ах, шалун, ах, озорник! — качала головой бабушка. — Сейчас же оставь в покое веретено, не то нитку оборвешь, лучше пойди шерсти принеси из кладовки…