– Показывай, Наталья.
– Да вон.
– Вон там?
– Не. Ты на палец мой гляди, куда показываю.
– А чего пальцами тыкать. Ты, Наталья, подойди. Покажи.
Синицына, уверенно лавируя между твердыми углами, прошла к роялю. Приподняла крышку. «Умело берет. Не впервой, – отметил Зайцев. – А может, впутана в хозяйкину гибель».
– Тута.
Зайцев заглянул в нутро инструменту. Бархатные коробочки. Квадратные. Круглые. Продолговатые. Большие. Маленькие.
Зайцев выхватил из кармана платок. Встряхнул. Через платок поднял бархатную крышку. Футляр был пуст.
Синицына пошла пятнами. Челюсть у нее затряслась.
– Не брала я. Вот те крест не брала.
– Да ты, Наташ, успокойся. Знаю, что не брала.
– Я те матерью клянусь. Вон, к Ксении Петербургской пойдем, я те там поклянусь.
– Да я верю! Ты вот что скажи. Здесь что лежало? Обратила внимание, когда она тебе показывала? Помнишь?
– А то. Как не знать. Перлы в этой коробочке лежали. Каждый с гусиное яйцо.
– Врешь ведь? – позволил себе улыбку Зайцев. – Не бывает таких.
Синицына тоже чуть улыбнулась:
– Вру. Но вот такие, – она показала фалангу пальца. – С воробьиное. Не меньше. Крест истинный.
– А здесь? – он показал пустой круглый футляр.
– Корона. В прозрачных камушках. Веточки и листики.
– Диадема, значит, бриллиантовая.
– Брильянтовая, да. А здесь браслетка.
– Молодец, Наташа. Большое тебе спасибо. Вот ты товарищу Самойлову расскажи подробно, что где было. В каждой коробочке. А он запишет.
Самойлов взял ее под локоть.
Шум борьбы у входа отвлек их.
Желторотик Охотников висел на гражданине в клетчатом пиджаке:
– Куда? Нельзя!
Подскочил Зак, вдвоем они стреножили клетчатого. Тот не сдавался, извивался:
– Пустите… Кто здесь главный?
«На соседа не похож, – нахмурился Зайцев. – Родственник? Любовник?»
– Гражданин, вы препятствуете следственным мероприятиям.
– Вы главный?
– А вы, собственно, кто?.. Спасибочки, Наташа! – успел крикнуть он в дверь. А Самойлову кивком головы напомнить: «тело, шаль».
– Не важно! Вы мемуары ее уже нашли?
– Самойлов, разъясни гражданина, – холодно распорядился Зайцев. – Имя, фамилию, адрес проживания, место службы.
Клетчатый сразу обмяк. Зак и Охотников уволокли его в коридор.
– Что еще за хрен? – удивился Серафимов.
Глава 4
Окна во всем автомобиле открыли – волосы, одежду трепал пахнущий рекой сквознячок. Но и он не помог. Ощущение въевшейся пыли было везде. На руках, в носу. Зайцев опять провел ладонями по брюкам: лучше не стало. Серафимов щупал пальцами царапину на виске: лягнула кушетка. Крачкин то и дело закрывал нос согнутым локтем: «псть», – как будто расставлял знаки препинания в рассказе Самойлова. Опрос соседей дал много – и ничего.
Не выходила.
Не навещали.
Таланту нужна тишина.
Нож никто не узнал.
Все сидели на привычных местах – как уселись однажды, раз и навсегда. Глядели то в окно, то себе под ноги. Машину потряхивало, и казалось, разговор потряхивало вместе с ней.
– Может, и врут соседи, – вещал Самойлов. – Только тогда очень хорошо сговорились.
«Псть!» – отметился Крачкин. И Самойлов добавил:
– …Слаженно врут.
– Врут все, – устало вступил в разговор Зайцев. – Не во всем нужно непременно до правды докапываться. Есть важная ложь и не важная.
– Еще бы понять, где какая, – буркнул Серафимов.
– На такие вещи, Сима, чуйка вырабатывается.
– Хорошо. Пример, – не отстал тот.
– Чего?
– Какая здесь не важная, по-твоему?
– Враки Натальи этой, что она шалью не накрывала хозяйку, – не раздумывая привел пример Зайцев. – Шаль на убитой была – нож на груди сквозь нее прошел.
Ответ Серафимову не понравился – слишком очевидный:
– Что лежало тело не так – ясен пень.
– Не ясен, – возразил Зайцев. – Может, во сне ее убили. Эксперт скажет точнее, но похоже, ночью это случилось. Тогда и поза спокойная объясняется. Но вот лицо накрытое – это, конечно, Натальина работа.
– Почем знаешь?
– Психология. Обихаживать она ее привыкла. Дворник за телефон. А она, значит, лицо накрыла – жест последней заботы.
Крачкин не выдержал, вмешался:
– Товарищ Зайцев свистит. В психологии он ни бельмеса. Он пятно свежевымытое на полу заметил.
– Ну тебя к черту, Крачкин. Кончай авторитет мой подрывать.
Крачкин выдавил смешок.
– Не помню я пятна, – удивился Серафимов.