Зайцева куда больше занимал настоящий момент: дежурный приподнялся из-за загородки, показал посетителю пальцем на лестницу.
Чесучовый костюм бросился на лестницу – нет, к Зайцеву:
– Товарищи… Товарищ…
Выпорхнул платок, промокнул потный лоб. Шляпу посетитель зажимал под мышкой.
– Гражданин, вам чего? – рассердился Зайцев. – Савостьянов! Ты чего распускаешь население?
– А ему к вам! – донеслось невозмутимо.
– Я к вам… к вам!
– Ну так сядьте вон там и дождитесь, пока запишут…
– Я записал! – тут же огрызнулся дежурный.
Мужчина, задыхаясь, схватил его за обе руки, точно собираясь танцевать с Зайцевым польку-бабочку. Глаза беспокойные. С шумом вырывалось дыхание, обдавая Зайцева запахом больного желудка:
– Вы… Вы… Вы мемуары ее – нашли?
– Но я тоже хочу! – повторил он.
Мне он понравился, этот мальчишка и его бесконечные «хочу». Богатые люди редко чего-то хотят. Точнее – почти всегда не хотят ничего. И, как назло, липнут к актерам и актеркам. Как будто надеются отогреться чужим теплом, чужим весельем.
Но этот был еще живой, еще теплый. Наверное, потому что младший. Вот старший брат был не такой. Старший уже знал всё: что можно, как надо. Просто-таки знал всё. Скучно. Но ссориться я не хотела.
– Есть же другие места. Не обязательно к «Медведю», – напомнила я старшему, но он все гнул:
– Гимназистов туда не пускают.
Младший не сдавался:
– Но я хочу! Хочу с вами!
Только что ножкой не топает. Красивый капризный мальчик. Прелесть. Я его понимаю: когда еще в его жизни будет «нельзя»! Наследник крупнейшего состояния России. Разделит с братом, но все равно получится столько, что простому смертному и не вообразить.
А пока подчиняйся дурацким общим правилам. Пока делай, как старший брат скажет:
– Нет.
– Постойте, – я поднялась. Прелестные серые глаза блеснули надеждой.
– Гимназистов не пускают, – всё нудел старший брат.
Я люблю избалованных людей. Они милосерднее. Понятно, что милосердие их недорого стоит. Но все же. Дешевое милосердие все равно милосердие. Я не из тех, кто гнушается калачиком только потому, что цена ему копейка. …А вот суровых людей – боюсь: им ни себя не жалко, ни других.
Я поставила пуфик напротив мальчика. К самым его коленям. Нашла все нужное в ящике у зеркала: полные горсти.
Села на пуфик, расставила ноги и высыпала все в натянувшийся подол. Оба брата недоуменно уставились на баночки, палочки, кисточки, коробочки.
– Что это еще?..
Я и ухом не повела. Мужчины никогда в точности не знают, что есть что, но что такое пуховка, поняли оба. Я сдула в сторону лишнее. И приказала:
– Закройте глаза.
Серые глаза с готовностью закрылись.
– О, нет, – сказал старший. – Вы это не серьезно. Это не может быть серьезно.
– Я дьявольски серьезна, – успокоила я.
Коленями я чувствовала жар его коленей. Слушала его сдерживаемое дыхание. Чистое дыхание мальчика, которому с первого в жизни молочного резца доступен лучший в столице, во всей Европе зубной техник. Дыхание ребенка, развязывающего бант на рождественском подарке. Когда еще я смогу побыть доброй феей? Пыльца осела на плечах, на спине.
– Вы испортили ему гимназический мундир.
Вот зануда.
– Он ему сегодня не понадобится.
Я румянила нежные щеки. Он и бриться, наверное, еще не начал. Накрасила карминовым липстиком мягкие маленькие губы.
– Теперь не дышите, – приказала. – Смотрите вверх.
Серые глаза доверчиво вздернулись к потолку.
Глаза светлые – совершенно не годные для кино, невольно отмечаю: на пленке такие выходят совершенно белыми, жуткими – бельма с черными гвоздиками зрачков. Глаза у него прозрачные, а ресницы – черные. Я принялась чернить их еще больше. Чернить и закручивать. Прикасалась крошечной круглой щеточкой и любовалась: на котиковые брови, прелестные и четкие. На безмятежный лоб. На чистые белки, которые еще не замутило ни пьянство, ни бессонные ночи. Бровям я тоже добавила черноты. Сейчас так модно. Ничего не поделаешь. Приличные дамы вольны презирать актрисок. Сколько угодно. Но подражают – все равно нам.
– Я умываю руки, – подал голос брат. Но уже слышно было, что и ему самому не терпится увидеть результат.
Я послюнила карандаш. Он перестал дышать.
– Не бойтесь, не выколю.
Потом растерла линии пальцем. И наконец поднесла зеркало. Он принял его, не отрывая от амальгамы изумленных дымчатых глаз. А потом перевел их на брата. Тот махнул рукой. Но не выдержал, расхохотался. Мальчик осторожно улыбнулся красными темными губами, будто опасаясь, что новое лицо от неловкого движения лопнет, пойдет трещинами и осыпется, как маска.