В труппе остро недоставало статистов — революционные драмы писались в старину весьма неэкономно, — однако театр с достойным похвалы безумством ставил многоплановые спектакли, даже лопедевеговскую «Фуэнте Овехуна» — на то он и был театр героической романтики и романтической драмы! Помреж, приметив двух мальчиков, ставших театральными фанатиками, — мы не пропускали ни одного представления! — пригласил нас играть... толпу! Завербовав еще несколько мальчиков и девочек из нашей школы второй ступени, дрожа от восторга, нетерпения, явились мы на утреннюю репетицию.
Закулисная жизнь неприятно ошеломила: небритый режиссер в сбитых шлепанцах, в пропотевшей гимнастерке, в грязной тюбетейке, прикрывавшей лысую макушку, скачущий через неубранные с вечера декорации, грубая его перебранка с рабочими сцены, артисты, истомленные жарой, огнедышащие шиллеровские реплики талдычившие равнодушно, словно бы в школе на постылом уроке, тихонько, а то и громко переругиваясь с режиссером. И — громкий шепот меж репликами о том, что́ стоит черный кишмиш на базаре около мечети Биби-Ханум и где дешевле купить дыни гуляби... Этот шепот просто-таки нас оскорбил! Тем паче что перешептывался со своим, по сцене, заклятым врагом не кто иной, как сам Карл Моор, любимый идейный разбойник.
Я отгонял мысленно, как злых кусачих мух, всю эту заземляющую повседневщину предвкушением ночи, когда волшебные плошки и звезды небесные изменят все, вновь вернется чудо театра.
Наконец приходит желанный час, когда позволено тебе, робкому провинциальному мальчику, не только созерцать волшебство из глубин зрительного зала, но вершить его самому. Ты перестаешь быть самим собой, не только шип помрежа зовет тебя на сцену, но какая-то высшая сила — и ты часть великого, вечного действа, и не на сцене в парке, в бывшем саду Дворянского собрания, а где-то в греческом Эпидавре, в античном Городе Искусств.
Человеку всегда мало того, что отпущено ему тароватой судьбой: только-только привыкнув к подмосткам, по-прежнему до трясу пугаясь внезапной пропасти зрительного зала, разверзшейся пред тобою, едва ты вытолкнулся на сцену, я стал испытывать недоброе чувство к коллегам-школьникам. То ли не импонировал помрежу мой убогий росток, то ли удалось ему поставить верный и безнадежный диагноз моей актерской способности, но я на сцене безмолвствовал. Девочка из моего класса, смутившая меня неосознанным пока предчувствием первой любви, пришла в театр, и я разглядел в седьмом ряду с краю ее прелестный рот в насмешливой улыбке — пять действий она наблюдала, как я торчу на сцене без единого слова!
Пришел бы описанный бессчетно, счастливый и банальный случай, когда заболеет премьер! И он заболел, — ура, свалила Карла Моора тропическая малярия!
Согласно всем традиционным канонам, я уже был готов выручить театр — все монологи Карла Моора давно выучены и проговорены. Меня подкосило вначале признание Пети: тайком от меня он тоже приготовил роль, — шансы были неравны. Петя высок, осанист, голос перестал ломаться. Нас помирило внезапное появление Карла Моора — артист, презрев высокую температуру, пришел на репетицию.
В пьесе Рышкова мы играли очередь пассажиров на вокзале, у билетной кассы; не более чем фон для драмы героя, которого играл все тот же артист, мучимый малярией. Он завершал любовный монолог, когда я шепнул фразу, в тексте пьесы отсутствующую: «Вы, кажется, влезли без очереди». Школьник, стоявший впереди, обернулся, глаза его были полны ужаса. Реплику мою, кроме него, никто не расслышал. Правда, помреж сказал мне рассеянно, что переговариваться на сцене не художественно.
Сценическая моя карьера вскоре закончилась, и бесславно. Как-то нас одели в средневековые камзолы, реквизиторы швырнули в нас ботфортами, дали алебарды — на этот раз предстояло быть фоном Уриэля Акосты.
Энциклопедически образованный редактор охотно разъяснил нам, свертывая самокрутку: Уриэль Акоста — португальский философ, преследуемый Великим Инквизитором; он бежал в Голландию, где и был отлучен от веры амстердамской синагогой за то, что не признавал загробную жизнь, бессмертие души и вообще был безбожником, что не могло нравиться ни Великому Инквизитору, ни амстердамской синагоге.
Трагедия Гуцкова, прельстившая режиссера антирелигиозной направленностью и радикальным пафосом, не уступавшим шиллеровскому, была неотъемлемой частью тогдашнего революционного репертуара.