Сидим, ждем. Конец провода я в руках держу. Холод пробирать стал, а без языка-то ворочаться жалко! Вдруг слышим: идет кто-то, сквозь кусты продирается, грязь под ногами хлюпает. Слышу: провод тащит. Проверяет, значит, где обрыв. Вдруг опять ракета. А немец - вот он, тут! Здоровенный такой и в каске с шишаком... Увидел меня, да за винтовку, да как заорет:
- Ха-альт!.. А Ефим сзади:
- Хенде хох!..
Да как навалится на него! Разом на спину повалил, ручищей рот зажал. Так это мы ловко проделали, что пока ракета догорела, он у нас как миленький лежал, и рог портянкой заткнут, чтобы не орал, значит. Ну, тут собаки залаяли, стрельба поднялась. Ефим немца на плечи и - в кусты.
Намаялись мы с ним не дай бог.."
- Так всю дорогу и несли?! - не удержался паренек в тельняшке.
- Всю дорогу, сынок! Не идет, хоть убей! Мы его на ноги ставим, а он падает и все мычит что-то. Когда рассвело, из нас и дух вон!..
Бросили мы немца на землю, сели около, цигарки закрутили. Сидим и дымом ему в морду пыхаем. А он сначала все выкручивался, да мычал, а потом тоже видать, обессилел. Лежит, буркалы на нас уставил и... кажется мне, что глаза его будто смеются. Я его даже со злости ногой пхнул, а потом на плечи взвалил. Моя очередь нести была.
Ну, принесли мы его. Тут он сам на ноги встал. Видим, унтер бежит, радостный такой, а Ефим меня в бок толкает: "Сейчас, - говорят, - мы с устатку-то по чарции опрокинем!"
Ефиму-то хорошо, он здоровый, а у меня спина трещит и ноги трусятся.
- За такого, - говорю, - бугая и по две мало!
А немец на нас буркалами повел, и опять у него глаза вроде смеются.
Разозлился я, хотел было его по морде съездить, да унтер подбежал, и слышу - Ефим уже докладывает:
- Так что, разрешите доложить, господин унтер-офицер! Деревню разведали и... вот языка привели!
- Молодцы, - говорит, - ребята!
- Рады стараться! - отвечаем.
- Ну, ведите, - говорит, - его к поручику!
А сам за портянку - раз! И освободил немцу рот.
А тот вдруг по-украински как заругается:
- Щоб у ваших таких-сяких разведчиков очи повылазылы! Да щоб им пусто було! Схватылы, прозвище не спыталы, онучу у рот запхалы! Да щоб им пусто було! Самопэры нещастные!..
Да как понес, да как понес!..
Унтер глаза выпучил, руками развел, ничего не понимает. И мы тоже.
- Да ты кто такой будешь? - это наш унтер его спрашивает.
- Унтер-офицер Остапчук из батальона связи Двадцать восьмой дивизии!
Это нашей, значит! Мы так и присели... А унтер все не верит.
- А что, - спрашивает, - ты у немцев делал и почему в немецкой форме?
- А это, - говорит, - пид вечир немцев из того села Двисти тринадцатый полк вышиб, ну мы и примеряли на складе ихнюю амуницию.
Наш унтер к телефону. Так все и было, как он сказал. Вот, после того нас с Ефимкой "самопэрами" и прозвали. Дразнили - ужас как! Почитай, более шести верст этакого бугая на горбу проволокли. Вот!
Дружный хохот разорвал тишину землянки.
- Ну и дед у нас! Такого поискать.
Моего плеча коснулась чья-то рука. Я обернулся. Передо мной стоял высокий худой человек в овчинном полушубке. Это был заместитель командира партизанского отряда по политчасти. Он улыбнулся, потом молча снял шапку, стряхиул снег и шагнул на освещенное место.
- Погода, товарищи в самый раз! - сказал он звучным приятным голосом, по-волжски нажимая на "о". - Снежок идет. Давайте готовиться, вылетать пора.
Партизаны засуетились. Дед Захар резво поднялся с места и побежал в дальний угол помогать одеваться слабым.
Мы вышли из землянки. Было темно. На ресницах застревали снежинки.
Через несколько минут, когда раненые были размещены в самолете, дед Захар заглянул в пилотскую кабину. Прощаясь, подал всем по очереди жесткую руку.
- Уж вы, товарищи летчики, того... это... полегче с ними. - Сказал он, кивая в сторону пассажиров. - Вы уж довезите их в аккурате. Хорошие ребятки! Ну, прощайте!
И заспешил к выходу.
Жучок
С базового аэродрома мы вылетели налегке. Упакованные в фанерные ящики медикаменты весили всего триста килограммов, поэтому нам предстояло еще сесть на прифронтовом аэродроме и догрузиться какими-то специальными минами с часовыми механизмами, детонаторами, патронами - словом, всем тем, в чем особенно нуждались партизаны.
Выпавший за ночь обильный снег тщательно прикрыл израненную землю, припудрил макушки сосен, нагромоздил сугробы. Кругом стало чисто, опрятно, словно не было здесь боев, не полыхали пожары, не лилась человеческая кровь. Только вдоль дороги, напоминая о недавних битвах, чернели кузова опрокинутых машин, походных кухонь, да торчали, уставившись в небо стволы разбитых орудий.
Мы с трудом разыскали аэродром, оказавшийся обычной деревенской улицей. Вдоль одной стороны ее, тесно прижавшись друг к другу, стояло несколько чудом уцелевших бревенчатых хат, а вдоль другой - самолеты, - истребители и штурмовики. Сзади них тускло желтел песчаным откосом высокий берег речки, обильно занесенной снегом. За речкой начинался бор, из-за которого валили густые столбы черного дыма. Там была линия фронта.
Подрулив к прикрытой брезентом груде уложенных ящиков, я выключил моторы.
Начальник штаба, щуплый носатый капитан с мефистофельским профилем, щурясь от дыма трубки, старательно накладывал сургучные печати на пакет. Увидев меня, он кивнул и, продолжая работать, сказал:
- Ну вот, хорошо. Прилетели, значит? Одну минутку, я сейчас.
Я положил перед ним документы. Смолистый запах расплавленного сургуча и висящие I в воздухе синие струйки табачного дыма придавали комнате, заваленной папками и рулонами карт, такой домашний вид, что я прислонившись к горячей печке, блаженно зажмурил глаза: "А может, и нет войны? Может, это только сон? И этот капитан в накинутой на плечи шинели, и этот отдаленный гул артиллерийской перестрелки?.."
- У нас очень важный груз, но полторы тонны, - сказал капитан, рассматривая грузовые документы. - Не много ли будет?
Я прикинул.
- Нет, ничего. Грузите, - сказал я и вышел на улицу. Самолет уже грузили. Три бойца, сняв телогрейки, подтаскивали к трапу тяжелые ящики с минами. Тут же вертелись мальчишки, кричали звонко:
- Товарищ техник-лейтенант, а это можно тащить?
- Можно, - отвечал из самолета борттехник. - Тащите!
Кряхтя и высовывая от усердия языки, ребята таскали груз, который полегче. Одеты мальчишки были кто во что горазд: кто в старую, не по росту телогрейку, кто в 1 немецкий мундир до пят, кто в женскую кофту. На ногах у кого были валенки с дырявыми пятками, у кого - старые опорки. Только один был одет во все новое: защитного цвета телогрейка, гимнастерка, синие суконные штаны-галифе, аккуратно подшитые валенки. Все было по росту и впору, лишь великовата шапка. Она беспрестанно съезжала на лоб, и мальчик быстрым привычным движением то и дело поправлял ее. Старался он изо всех сил. Подняв ящик и взвалив его на спину, он, согнувшись до самой земли, торопливо побежал с ним к трапу. Бортрадист Бедросов, худощавый сержант с широкими черными бровями, подхватив груз, сказал:
- А ты крепкий, Жучок, молодец! - и, увидев меня, предупреждающе шепнул: Майор!
Мальчик оглянулся, поправил шапку и, лихо взяв под козырек, поздоровался со мной:
- Здравствуйте, товарищ гвардии майор!
- Здравствуй, - сказал я. - Это ты, Жучок?
- Я! - глядя на меня живыми серыми глазами, с готовностью ответил мальчик.
- Что-то имя странное у тебя. Или это прозвище? Не похоже. Жучок должен быть черным, а ты... светишься весь.
Мальчик снисходительно улыбнулся:
- А это не имя. Фамилия у меня такая - Жучок. А звать Иваном. Иван Жучок.
- А сколько тебе лет?
- Четырнадцать.
Я посмотрел на него с недоверием:
- Будто?
Жучок смутился, поправил шапку и принялся носком валенка ковырять ямку в снегу.
- Ну, не четырнадцать, конечно, а одиннадцать, - признался он. - Это я так, прибавляю, чтобы в бой меня взяли - фашистов бить. Да вот все говорят мал. А я из пулемета могу стрелять, гранаты бросать.