В это время гомон за дверью. Оборачиваемся - американцы! Тот же самый майор и компания. Ввалились. Веселые, шумливые.
- Окэй!
- Окэй!
Майор показывает жестом:
- Выпьем?
- Выпьем. Рузвельт, Сталин!
- О-о-о!..
Американцы польщены. Майор резко повернулся к
бармену, небрежно ткнул пальцем по направлению к полкам:
- Виски!
Бармен проворно достал бутылки, вытер ее тряпкой, откупорил. Поставил рюмочки, хрупкие, маленькие, как наперсточки - десять штук. Разлил.
Майор широко улыбнулся, взял рюмочку за тоненькую ножку:
- Плииз!
Поднимаем в полной тишине. Майор из вежливости ждет, что скажу я, а может быть, хитрит, зная, что именно я скажу? А мне только этого и надо! Хитри, хитри, майор, у меня свой план!
Оглядываю американцев, поднимаю рюмку над головой:
- За дружбу!
- О-о-о!!..
Понято без переводчиков. Чувствую, что попал в са-мое-самое!
И тут наш взгляд упал на две стойки с белыми стеклянными шарами. На шарах по-английски надпись: "Бар", и вниз, под двухэтажный дом из красного туфа, ступеньки в подвальное помещение, откуда лились приглушенные звуки джаза.
Вообще-то не любитель ресторанов: у меня к ним предубеждение. Слишком дорогое удовольствие, если идешь за свои "кровные". Ну, а если за "бешеные" тогда другое дело! Но у меня никогда "бешеных" денег не водилось. Профессия не та! Не тот характер.
Мы переглянулись. Чуть-чуть поколебались (хватит ли наших туманов?), однако есть-то надо!
- Ладно, ребята, пошли!
Спустились в небольшой вестибюль. Направо - вешалка и негр-швейцар в золотых галунах. Налево - за широкими портьерами - вход в ресторан. Джазовый оркестр играет какое-то танго. Красиво играет, хорошо.
Швейцар с широкой радостной улыбкой принял наши фуражки: что-то быстро заговорил, пробежал вперед, раздвинул портьеры:
- Плииз!
Мы вошли. Танго оборвалось. Оркестранты, сидящие слева на подмостках, вытянув шеи, с нескрываемым интересом уставились на нас. Я кивком головы поздоровался с ними. В ответ засияли улыбки.
Дирижер, словно собираясь взлететь, взмахнул руками, и трубы, флейты, саксофоны, грянули "Катюшу"!
- Здорово! Вот это да! - отметил Белоус.
Небольшой зал на пять-шесть столов, высокая длинная стойка с батареей бутылок и рюмок, человек десять посетителей, в основном американские военные.
Среднего роста, седой, но подвижный бармен с черными проникновенными глазами влетел в зал, блеснув перстнями, приложил в почтительном поклоне руки к груди:
- О-о-о! Ита нам ба-алшая честь! Прахадите, пажал-ста, гаспада афицер! Пажалста!
Сам придвинул недостающий стул, усадил. И уже стоит официант - сама готовность! Большущие глаза, лохматые ресницы. Продувная бестия! Бармен спросил:
- Что прикажете? - И посыпал разными мудреными названиями.
У меня похолодело под ложечкой: "Хватит ли наших денежек?"
Остановились на каком-то труднопроизносимом супе и рыбе в соусе. Пить? Нет, пить не будем.
Бармен понимающе кивнул. Да, да, конечно, русские, это такие странные люди!
Музыка ласкала слух. Звучали наши родные мотивы: Дунаевский, Шостакович, Соловьев-Седой, Чайковский. Подали суп с мудреным названием. Это был крепкий бульон с разбитым в тарелку сырым яйцом, белок которого сваривался на наших глазах. Романов поморщился:
- Борща бы.
Хлеба - кот наплакал: несколько тоненьких ломтиков.
Шепотом говорю:
- Ребята, на хлеб не наваливайтесь, чтобы досталось всем, а добавки просить неприлично.
- Понима-а-ем, заграни-ица, - вздохнул Белоус.
Бульон оказался вкусным и сытным. Мы доканчивали каждый свою порцию, когда к нам подошел американский офицер. Щелкнул каблуками, мотнул головой и в поклоне что-то спросил.
Мы непонимающе переглянулись. Военный улыбнулся и обратился к бармену.
- О-о-о! - сказал бармен, выходя из-за стойки.
Американский офицер просит у вас разрешения сыграть танго. Он хочет танцевать со своей подругой.
- Танго-о-о?! - удивился я. - Так пусть обращается к оркестру.
- О-о-о, нэт! - сказал бармен. - Оркестр в вашу честь играйт только советска музыка. Все остальной - с ваш разрешений.
Я бросил взгляд на капельмейстера. Он выжидатель-.но смотрел в нашу сторону.
- Окэй! - сказал я и утвердительно кивнул головой.
Нам было неловко. Если бы не этот офицер, мы так бы и не знали, какой чести были удостоены. А погордиться лишний раз за родину, ей-ей, было не грех!
...Хоть все то, что говорилось в зале совещания Большой Тройки, было для нас неведомо, мы не могли не ощущать связь с происходящим. Второй фронт - вот что было основой основ переговоров! Сталин один против двоих. Удастся ли ему убедить своих оппонентов прекратить дальнейшее оттягивание с открытием второго фронта? Привезем ли мы домой на родину радостную весть?
И уже не радовала нас заграница, и раздражало воркованье голубей, и не трогал шелест листвы на платанах. Хотелось домой. Пусть там пурга, мороз, скрипучий снег под ногами. Пусть. Но это родина, которая зовет!
И словно согласуясь с нашим настроением, в вечер под второе декабря вдруг похолодало. Выпал снег в горах Хузистана, морозный ветер опалил на платанах листья, и они шурша закружились по асфальту улиц.
А утром второго декабря - команда: "Готовиться к вылету!"
...Широкое крыльцо с белыми колоннами, шеренги советской и американской военной охраны, фоторепортеры, кинооператоры, все взволнованно ждут появления Рузвельта.
Медленно отворилась тяжелая дверь. Два филиппинца выкатили на площадку коляску с президентом. Затрещали кинокамеры, защелкали затворы фотоаппаратов. Рузвельт в черной накидке, поверх которой наброшен клеенчатый плащ цвета хаки. На голове - старомодная шляпа с помятыми полями, в зубах длинный мундштук с сигаретой. Президент широко улыбался, но даже издали было видно, как он устал, а ведь перед ним еще лежал далекий путь в Америку!
Два рослых американских сержанта, взбежав по ступенькам посольства, легко подхватили коляску, поднесли ее к "виллису" и пересадили президента на переднее сиденье, накрыли ноги толстым ковром, затянули брезентом.
Появился Сталин с Черчиллем. Сталин первый подошел к автомобилю.. Крепкие рукопожатия, несколько фраз на прощание. Подошел Черчилль и тоже попрощался. Шофер запустил мотор. Несмолкаемо трещали кинокамеры. На подножки "виллиса", словно заводные, вскочили четыре человека из охраны президента, двое из них, с ручными пулеметами в руках, картинно упали на крылья машины. Рузвельт, широко улыбаясь, поднял правую руку с двумя расставленными пальцами: "Виктори" "победа"! "Виллис" рванулся с места, вслед за ним помчались и остальные две машины из свиты. Небо неуютно хмурилось сырыми облаками.
Аэродром встретил нас настороженно. Вроде бы все было так, как и обычно, и в то же время, что-то все-таки не так. Экипажи, разойдясь по самолетам, занялись подготовкой машин к вылету. Каждый делал свое дело, но был настороже. Все чего-то напряженно ждали.
Рядом с нами, крылом в крыло, стоял самолет "Си-47", на котором прилетел глава советской делегации Сталин, и к этой машине было сейчас приковано общее внимание.
На другой половине аэропорта американцы готовили к вылету четырехмоторный самолет. Техник, взобравшись на высокое крыло, заправлял баки горючим. Держа над воронкой шланг, он то и дело бросал любопытные взгляды в нашу сторону.
Отревели моторы, и над аэродромом повисла тишина. Напряженная, необыкновенная. Люди разговаривали шепотом.
Мы выстроились возле правого крыла и замерли в ожидании. На американской половине техники закончили заправку. Сидевший на крыле, вынул воронку и, держа ее под мышкой, принялся заворачивать пробку горловины бака. Завернул, поднялся, да так и застыл в напряженной позе. Словно электрическая искра пролетела над аэродромом. Замерло все. Тихо. И в этой тишине стал отчетливо слышен нарастающий звук шуршащего гравия под колесами автомобиля.
Длинный черный лимузин остановился возле нас. Щелкнул замок открываемой дверки. Полуобернувшись, я впился глазами в коренастую фигуру Сталина, выходившего из машины. Навстречу ему спешил командир самолета полковник Грачев. Скомандовав "смирно" и взяв под козырек, он доложил о готовности экипажа к полету.