Действительно, сделав выпад и не получив на него, как он ожидал, моментальной вспышки, Вознесенский с нескрываемым недоумением повернул голову и через плечо с интересом посмотрел на меня. Глаза его хитро сощурились, на тонких губах зазмеилась усмешка, и весь его вид словно поощрял меня: "Да ну же! Да ну! Давай, давай, взрывайся!"
И я отрезвел! Еще одно усилие воли и, подавив в себе бунтующее чувство, я попытался улыбнуться.
- Прошу извинить... командир, больше этого не будет.
Умышленно сделав паузу, я опустил слово "товарищ", и Вознесенский это заметил. Усмешечку его, как ветром сдуло. Губы сложились в куриную гузку. Он резко отвернулся и, подмахнув подпись на бланке, не оборачиваясь, подал листок через плечо. Оскорбительный жест!
Дворовой брезгливо посмотрел на Вознесенского.
Оскорбленный вторично, я тупо уставился на сводку. Миллибары, изобары, ч-черт бы их побрал совсем! Что же я хотел сказать такое командиру? Ах да, вспомнил! О пьянстве каптенармуса и К°! Сейчас или потом?
"Сейчас, сейчас! - твердил мне первый голос. - Возьми реванш!"
"Нет, сейчас не надо! - убеждал второй. - Чужие люди, нехорошо. Подрыв авторитета..."
"К черту! - возразил первый голос. - Он сам себе подрывает авторитет! Ты скажешь сейчас, а потом подашь рапорт о переводе в действующий полк. Здесь тебе все равно не ужиться: плетью обуха не перешибешь!"
И мне сразу же стало легче. Выход найден. Я подаю рапорт и... пошли они ко всем чертям, и каптенармусы, и командиры, их прикрывающие! Вознесенский по-прежнему стоял, облокотившись о барьер, но во всей его фигуре отражалось беспокойство: шея покраснела, носком сапога он отбивал по дрожащей половице такт.
- Между прочим, - сказал я, обращаясь к его спине. - Мне как члену партбюро подали жалобу на воровство и пьянство каптенармуса, и вам это известно. Вы член бюро, товарищ командир, вам карты в руки! - И, не дожидаясь ответной реакции, повернулся и вышел.
И все это я сделал напрасно! На следующий день по заискивающей улыбке каптенармуса я понял, что он предупрежден о возможной проверке, и что защитные меры приняты. А секретарь партбюро, тихий застенчивый штурман, со следами оспы на лице, подсев ко мне в столовой, сказал, катая шарик хлеба, что все это напраслина, проверкой ничего не обнаружено, и что виновника поклепа надо наказать. И, как бы между прочим, поинтересовался, а кто же мне об этом заявил?
Мне было тошно слушать, еще тошнее смотреть в его виновато бегающие глаза.
- Ладно, - сказал я. - Не старайся, Фоменко. Я не выдам того, кто нажаловался. Но если вам так уж будет нужно, то считайте, что все это мною придумано.
- Ну, что ты, что ты! - запротестовал Фоменко. - Это я так...
В тот же день я подал рапорт по инстанции с просьбой перевести меня в действующий полк. Вознесенский от себя охотно написал докладную высшему начальству, с горячим ходатайством о положительном решении моей просьбы.
Мой рапорт вернулся обратно. С внушением Вознесенскому: "Ставлю на вид за недооценку важности в деле подготовки штурманов". И все! Намек был ясен: "Летчики везде нужны, здесь - тоже!" Я мог гордиться, но мне от этого не было легче. Мысленно я уже был в своем боевом полку, а тут - опять Вознесенский!
Неприязнь наша только усилилась. Мы почти не разговаривали, и при встречах оба отводили глаза, боясь выдать свои сокровенные чувства. И оба ждали: я неприятности и подвоха, он - момента, когда сможет меня спровоцировать.
И момент такой наступил.
Развязка
В начале апреля разом потеплело, да так, что заплакали сосульки. Сквозь низкие облака тут и там пробивались по-весеннему робкие лучики солнца. Но иногда вдруг повеет откуда-то теплой сыростью, потемнеет, и повалят густые хлопья снега. И снова чисто, и проглядывается синий горизонт с зубчатой кромкой соснового леса.
Нам предстоял дневной полет почти на шесть часов, и погода такая мне не нравилась. Где-то, видимо, на высоте от трехсот метров и выше нас может подстеречь критическая температура. Обледенение верное.
Лететь не хотелось. Я подошел к самолету, поздоровался со штурманами-практикантами. Двадцать человек. Молодые славные ребята. Они уже собрались, и им не терпелось. Это их последний зачетный полет, и сейчас они мысленно были в полках, куда рвались их горячие сердца. Поймал себя на том, что завидую им.
Подошел Глушарев.
- Что, командир, хмурый такой?
- Лететь не хочется.
Глушарев изумился: из моих уст услышать такое!
- Почему?
- Погода не нравится.
- А, это другое дело! Согласен - погода хитрая. Когда сосульки плачут гляди в оба.
Я вздохнул. До чего же не хочется встречаться с Вознесенским!
- Ладно, пойду возьму погоду.
Ноги, как свинцовые. Поднялся на второй этаж в метеобюро. Тот же Вознесенский, в той же позе. Стоит, точит лясы с девушкой-синоптиком, Аллочкой Любезновой.
Вошел, поздоровался. Аллочка вскинула длинные ресницы. В голубых невидящих глазах отблеск прерванной беседы. Кивнула в ответ золотым ореолом светлорыжих волос и, протянув мне изящными пальцами сводку погоды, сказала, продолжая разговор:
- А я ей говорю: "Ой, Линочка, не поддавайся его чарам, у него жена!" А она: "Ну и что же?" - Понимае-те?! А я ей...
Сводка мне не понравилась. Не было температурных данных по высотам, а они сейчас нужны! И не с кем проконсультироваться: Костя Дворовой сегодня не дежурит. Как назло! Уж он бы сказал точно. И не только сказал, а даже записал бы в сводку: "На высотах таких-то и таких возможно интенсивное обледенение". И все! А там, если командир пожелает, пусть берет ответственность на себя. Да он и не возьмет с такой записью! Тут же - черт знает что! Расплывчатые данные и... подпись командира? "Вылет разрешаю". Уже подмахнул!
Чувствую, как у меня начало сбиваться дыхание. Аллочка, закончив тираду, рассыпалась звонким смехом. Ей тонко, по-бабьи вторил Вознесенский. Они не здесь, они далеко: там - во вчерашнем, среди петечек и линочек, которым чужие мужья и жены вкусней...
Голос мой был прерывист, тон вызывающ:
- Товарищ лейтенант метеослужбы Любезнова! Прошу вашей консультации о погоде!
Аллочка, словно ей на голову ведро воды вылили, ахнула, всплеснула руками, удивленно округлила глаза. Вознесенский, дернувшись, повернулся ко мне. Ноздри его побелели.
- Вам непонятна сводка? Вы не умеете читать?! А подпись мою разбираете? Он перешел на фальцет. Сорвался, закашлялся.
А я растерялся. Никогда не видел его таким. Кричит, будто я его денщик. Безобразно, оскорбительно.
Я стиснул зубы и принялся подавлять в себе буйные чувства.
В глазах розовый свет. В душе космический холод. Сердце импульсами нагоняет кровь. Мышцы как железные. Все готово сорваться, прийти в неистовство. Но где-то, словно в осаде за крепостной стеной, еще теплится рассудок: "Нельзя взрываться!.. Взрываться нельзя! Он будет торжествовать..."
Что это - разум? Осторожность? Или трусость?..
Вознесенский, кончив кашлять, вынул из кармана платок, поднес его к губам. А щелочки глаз смотрят испытующе: "Как - удалась провокация или все еще нет?"
Это меня охладило немного. Подавил порыв, сдержался. У Вознесенского в глазах - разочарование. Аккуратно сложил платок, разгладил, и уже спокойно, но официально сухо:
- Так что вас не устраивает в этой сводке?
- Нет температурных данных по высотам.
- Только-то? - удивился Вознесенский. - Их не было и вчера. Почему же вы тогда не закатывали истерики?
"Опять кольнул! Какая истерика?!. Тихо!.. Тихо!.. Тихо!.."
И спокойно, как можно спокойней:
- Извините, товарищ командир, это вы закатили истерику. Орали на меня, как царский генерал на денщика. У Вознесенского дернулись губы:
- Так зачем же вам нужны температуры по высотам?
"Опять за свое! Провоцирует... Ну ведь сам же летчик, и летчик неплохой, неужели не ясно, что меня беспокоит? Ведь все понимает, все! Но... Спокойно! Спокойно!"
Цежу сквозь зубы:
- Вы подписали разрешение на вылет, хорошо зная, что при такой температуре возможно интенсивное обледенение. Зачем же напрасно подниматься в воздух?..
- Ах, вон оно что! - перебил он меня. - Вы боитесь лететь?! Так не летите! Запишем вам отказ и все!