Ермашкевич, словно поняв мои мысли, сказал:
- Аэродром неровный. Трудно взлетать.
Я кивнул, соглашаясь, а про себя подумал: "Вот он - ключик, с помощью которого можно открыть сердца людей эскадрильи!"
Просматриваю дальше, и к Ермашкевичу:
- У вас есть при себе список экипажей нашей эскадрильи?
- Есть, товарищ командир!
- А ну-ка дайте.
Сверяю боевые расчеты и нахожу чужую фамилию.
- А это кто на "девятке"? Какой-то Карпин. Откуда он?
- Из третьей эскадрильи, товарищ гвардии майор.
- Из третьей? А почему летит на самолете первой эскадрильи?
- Командир полка приказал. У них самолет неисправен, так он на нашем...
Мне это было неприятно слышать. Чужой летчик летит на нашей машине! Ясно, что он будет к ней относиться не очень-то бережно. "Девятка" - это был уже "мой" самолет, и меня кольнуло чувство самолюбия.
- А этот Карпин - хороший летчик? - продолжал я допрашивать адъютанта.
- Хороший, - уверенно ответил Ермашкевич. - Любимец командира полка.
- Гм! Любимец? Ладно. - Подписал листок. - Несите.
- Плохо, когда самолеты обезличиваются, - сказал инженер, нагибаясь и закручивая трос вокруг крепежного штопора. - В своей эскадрилье еще можно есть кому и с кого спросить, а с чужого что возьмешь? Вылез из кабины и ушел.
- Да-да, - подтвердил Тараканов. - Этот Карпин мне не нравится. Бреющим ходит. Зачем? Поломает машину.
Мимо пробежал техник, бросил на ходу:
- Алексеев вернулся, слыхали?
- Алексеев?! - воскликнули враз Гринев и Тараканов. - Вот это да-а-а!
- Кто это? - ревниво спросил я.
- О-о-о! - с чувством уважения ответил Гринев. - Это летчик нашей эскадрильи. Сбили над целью. Трое суток пропадал. Пришел, смотри-ка! Отважная головушка! Поедемте, посмотрим!
Возле штаба толпился народ: летчики, техники, вился дымок от самокруток, слышался смех, восклицания.
Алексеев - фамилия распространенная. Я знал многих летчиков с такой фамилией, и все они были люди солидные, богатырского сложения. И сейчас, еще издали, я разыскивал глазами такую же фигуру.
- Вот он! - сказал Тараканов, показав на худого светловолосого парня. Что-то знакомое почудилось мне в нем. Будто где-то я уже видел его.
Мы подошли, люди расступились, и я оказался лицом к лицу с героем дня.
Алексеев прервал на полуслове фразу и, зажав в кулаке самокрутку, вытянулся по стойке "смирно".
Весь его вид выражал несказанное удивление.
- Это командир нашей эскадрильи, - представил меня Тараканов. Знакомьтесь.
Алексеев расплылся в радостной улыбке.
И тут я вспомнил его! Точно - это был Алексеев, тот самый паренек, который так поразил нас тогда своим изумительным летным мастерством и хладнокровием. Ну и ну, вот это встреча!
Я обнял Анатолия, потом оглядел его с ног до головы. Худой, высокий, со смешливыми глазами. На макушке торчит хохолок. Упрямый, с характером. На небритых щеках пушок. Передо мной стоял мальчишка! По виду. А по отношению однополчан к нему было видно - настоящий летчик! Однако молодой уж очень!
- Слушай, Алексеев, сколько тебе лет?
- Исполнилось двадцать один! - сказал он так, будто уже достаточно пожил на свете, и полетал, и повидал.
- Много. - Ответил я ему в унисон. - Да ты у меня совсем старик!
Все рассмеялись.
- С бородой!
Анатолий смущенно тронул пальцем подбородок.
Алексеев слыл в полку личностью незаурядной, и мне интересно было узнать, чем же он так отличился за сравнительно короткий промежуток времени пребывания в части? И случай представился. Жена одного штабного офицера Нина Ивановна, образованная женщина, ведала полковой библиотекой. В свободное время она вела летопись части. Записки, документы, наблюдения, все это было у нее аккуратно собрано и подшито в папки. И когда я заговорил с ней об Алексееве, она положила передо мной толстую тетрадь в клеенчатой обложке:
- Вот, почитайте, тут я записала все о нем. Я взял тетрадь, и в редких перерывах после боевых ночей прочитал записки.
Нарушитель инструкции
Алексееву отчаянно "везло"! Даже в самом понятии этого слова, всегда раздваивающегося, когда приходилось его применять "Анатолию. Судьба, словно испытывая человека на прочность, то и дело подсовывала его под снаряды. Прямое попадание в мотор и... начиналась "карусель". Но судьба же его оберегала.
Ему "повезло" - подбили над целью, и повезло, когда он, кое-как перетянув линию фронта, темной ночью отлично сажал машину куда придется... на колеса!
Инструкцией это запрещалось. Категорически! Человек дороже любой машины. Подбили - перетяни линию фронта и прыгай! Для того и парашют. Днем еще можно при желании посадить самолет в поле. Но только на брюхо, с убранными шасси. И чтобы никакого риска! Так гласила инструкция. Но Анатолий ее нарушал. Жалко было машину. Он был летчиком, это прежде всего, и не мыслил ходить в "безлошадных". "А раскокать машину может каждый дурак!" - так говорил Алексеев, оправдываясь перед командиром полка в очередном нарушении инструкции. А таких нарушений у него было шесть.
Ему "повезло" и в седьмой раз. Снаряд угодил в левый мотор. Алексеев пошел на одном. Правый, получив максимальную нагрузку, стал обрезать. Видимо, досталось и ему. Летели искры, потом рывок и... чих-чих-чих! - сникали обороты. Машина как бы застывала, норовя свалиться на крыло. Но, прочихавшись, мотор набирал обороты, и Алексеев, уже непонятно, каким чувством определяя режим полета, миллиметровым движением штурвала заставлял самолет "вспухнуть". И тогда чуткая стрелка вариометра вставала на нуль и даже чуть-чуть отклонялась кверху, показывая хоть малый, совсем-совсем ничтожный, но набор высоты! Нужно было любой ценой перетянуть линию фронта.
Перетянули. На малой высоте.
Штурман, гвардии лейтенант Артемов, щупая парашютное кольцо, уже поглядывал на люк: сейчас командир даст команду покинуть самолет. Сзади, в хвостовом отсеке, отключив ларингофоны, стрелок-радист Ломовский, пересиливая рев мотора, давал наставления воздушному стрелку Щедрину, как прыгать на малой высоте.
Но команды покинуть самолет не было. Стараясь уйти подальше от линии фронта, Алексеев тянул до последнего. Обострившееся зрение хорошо различало в кромешной темноте рельеф местности.
Штурман, потеряв надежду на прыжок, застегнул покрепче привязные ремни и, вцепившись пальцами в подлокотник кресла, отдался л а волю судьбы. Мимо проносились препятствия: церквушка, деревья, крутой обрыв реки. Что следующее?!.
А следующее было просто: Алексеев увидел поле. Место вроде бы ровное, и соблазн поэтому был очень велик: спасти машину, - это ли не дело! Руки все сделали сами: удар по рычагу, машина вздрогнула - выпали шасси. Тускло засветилась фара...
Сели. С грохотом побежали по неровному полю, взрывая колесами податливую землю. Самолет остановился. Перегретый мотор, лязгнув металлическим нутром, закрутил в обратную сторону и, как-то по-старчески крякнув, заглох. Темно. Тихо. Только в цилиндрах потрескивало.
Анатолий открыл фонарь:
- Эй, друзья, вы живы там?
- Живы, товарищ командир! - отозвались стрелки.
- Жив, - проворчал Артемов. - Чуть-чуть не убил ты нас, командир.
- Чуть-чуть не считается, - ответил Алексеев. - На этом "чуть-чуть" и дотянули.
На душе было радостно: машина спасена, и он не будет ходить в "безлошадных". Для него это хуже всяких наказаний.
Опустился на землю, обошел кругом самолет. В крыльях и фюзеляже чернели дыры от соколков снарядов. Удивился, как это никто не ранен. Под ногами хрустела густая прошлогодняя трава. Подумал про себя: "Не скосили почему-то", - а вслух сказал:
- Ну что ж, поужинаем, что ли? Ломовский, тащи-ка непзапас, вспотрошим его по инструкции.
- По инструкции, - проворчал штурман, внутренне содрогаясь от мысли, что его ожидало, будь бы здесь какое препятствие. - Тут-то ты инструкцию соблюдаешь...
- Ну ладно, ладно, старик, не ворчи. В полку скажем, что местное население разожгло нам костры и что мы трижды облетели площадку, разглядели что надо и, только убедившись... Ну и все (прочее. Понял?