- Понял. - Хмуро согласился Артемов. - Только зря все это: Гусаков все равно не поверит.
- Поверит. Машина-то цела!
Ломовский, пыхтя, вылез из нижнего люка, держа в руках оцинкованный ящик с солидным запасом продовольствия.
Алексеев сказал:
- Садитесь, братцы! Поедим да спать, а утро вечера мудреней.
- Утро действительно было мудреное. Проснулись от крика:
- Э-э-эй! Чудаки-и-и! Как вас туда занесло-о-о?!
Алексеев подмял голову из травы. Человек в телогрейке и ватных штатах, стоя на пригорке вдалеке, размахивал шапкой.
- Э-эээ-иий! - -панически закричал человек, срывая голос. - Не двигайтесь с места-а-а! Вы на минном по-о-оле!..
У Алексеева встали дыбом волосы. Он замер и огляделся. Ч-черт побери, куда же это действительно их занесло?! Окопы, траншеи. Все перерыто. Валяются снаряды, гильзы, ржавые куски разбитой техники, и в траве, вот - совсем рядом, почти под колесом - подозрительная выпуклость. Пригляделся - мина! Большая, круглая. Противотанковая...
Остались в живых?! Это было чудо из чудес!.. И за это вот "чудо" командир полка снял с Алексеева на три месяца звание гвардейца.
- За что? - попытался уточнить Алексеев. - Ведь если бы я посадил на брюхо...
Командир любил Алексеева и простил ему эту форму пререкания.
- А ты не должен ночью сажать самолет на брюхо: инструкция не велит. Надо прыгать. С парашютом. Зачем же рисковать экипажем?
Алексеев сделал обиженный вид:
- Так, товарищ командир, высоты же не было! : - Вот тогда на брюхо! На, почитай инструкцию. - И подал книжечку в зеленом переплете. Анатолий отдернул руку.
- Бери, бери, не стесняйся! - сказал командир. - И вообще запомни: надоело мне с тобой возиться. Еще раз сядешь на колеса - отстраню от полетов. Будешь нести аэродромную службу. Понял? Иди.
Алексеей понял. Он знал командира: если сказал, то сделает. И командир знал Алексеева. Постращав его так, он усмехнулся про себя: до чего ж разные бывают люди! Для одного - отстранение от боевых полетов - нет страшнее наказания! А для другого... Вот Федосов, например, старый летчик, капитан. Полк воюет, а он в общежитии на койке валяется. Все у него с моторами не ладится. Как ни полетит - возвращается: упало давление масла! Техники к фильтрам: металлическая стружка! Надо мотор менять. И меняют. Уже четыре заменили.
Все здесь, конечно, ясно: взлетает с форсажем, гоняет моторы почем зря на максимальных оборотах. Не выдерживают двигатели, перегружаются, перегреваются и, глядишь, задрался коленвал в подшипниках - скоблит стружку. Запрыгала стрелка масляного манометра, упала до нуля. Надо возвращаться. Возвращается. Поймать бы, да как?
...Экипаж Алексеева готовится к вылету. Обходя самолет, Анатолий ласково с ним разговаривает:
- Ну, что ж, дорогой, сколько раз ты садился черт знает где? Семь? А не много ли, а? Может, хватит? - Потом, подбоченившись, сказал строго: - Заруби себе на носу: больше на колеса сажать не буду! Хватит. Дядя Коля не велит. Ишь - повадился!..
И в это время кто-то за спиной:
- Здравствуйте, орлы! Алексеев резво повернулся:
- Здравствуйте, товарищ гвардии майор!
- Как дела?
- Хорошо, товарищ комиссар!
Комиссар полка, Иван Васильевич Клименко, невысокого роста, плотный, проведя ладонью по иссиня-черным волнистым волосам, сказал с усмешкой:
- Что-то тебе, Алексеев, не везет за последнее время. Все подбивают, и все садишься где попало? Алексеев искренне удивился.
- Как не везет, товарищ комиссар?! Наоборот, сколько сажусь, - и ничего!
- Плюнь! - смеясь, сказал комиссар. - Три раза. Через левое плечо, и не хвастайся - я с тобой полечу!
Полетели. Комиссар вторым, в штурманской кабине. Цель - Севастопольский порт. Там стоят фашистские боевые корабли. Цель точечная, и поэтому было задано два захода. Трудное дело! Алексеев по опыту знал: зенитчики-моряки стреляют метко. Может быть, у них техника была лучше, со стационарными средствами радионаводки? Он ничего хорошего от них не ожидал. Но и не трусил. Привык. И не то что привык, а просто, это хождение рядом с опасностью, через буйное пламя огня, и риск, Риск, риск - стало уже нужно ему. И совсем не потому, что он не мог обойтись без этих острых эмоций и жаждал войны и крови, а лишь потому, что был так воспитан, вобрав с молоком матери, с наставлениями отца, с мировоззрением окружающей среды, в пионерии и комсомоле - понятие о Родине и чести. И с каждым боевым вылетом, обрушив на головы врагов смертоносный груз возмездия, Алексеев утверждался в собственных глазах как истый комсомолец-патриот. И нужно сказать - это была самая лучшая проверка! Без крика с трибуны, без биения в грудь...
В темноте ночи еще издали были видны синие метелки лучей прожекторов, грязновато-красные вспышки разрывов зенитных снарядов и взрывы бомб.
Подойдя ближе, Алексеев определил боевой курс и повел машину прямо на снопы прожекторов. Внизу, в их кольце, была цель.
Щелкнуло в наушниках, и штурман Артемов оказал каким-то виноватым голосом:
- Майор предлагает отбомбиться сразу - как?
- Нет, - сказал Алексеев. - Нельзя. Цель точечная. Будем делать два захода, как положено.
- Ладно...
Беснуются прожектора, беснуются зенитки. Рвутся снаряды, и от них остаются черные сгустки дымов. Самолет, держа курс, то и дело влетает в них, и в эти тысячные доли секунды екает сердце, потому что в скоростном набеге трудно разобраться - дым ли это или мчащийся навстречу самолет...
В тот миг, когда от замков оторвалась первая порция бомб, от очередного снаряда что-то зазвенело в правом моторе и... чих-чих-чих! - знакомая история! Алексеев прямо среди прожекторов сделал глубокий разворот и пошел на цель вторично.
Бомбы сброшены, и снова, словно этот самолет был заговоренным, тускло блеснув, разорвался снаряд под правым крылом. Глухой удар - .мотор остановился. Алексееву явно "везло"...
Взгляд на прибор: высота четыре семьсот. А снаряды рвутся, рвутся. Взрывные волны бьют по барабанным перепонкам. Надо уходить, но за счет высоты - только! Пикировать, иначе добьют. А высота сейчас - это жизнь! И получается: уйдешь из одной беды, попадешь в другую. Удастся ли перетянуть на одном моторе линию франта?..
Ушли. Со снижением. На приборе - тысяча пятьсот, и это было вое богатство, от которого сейчас зависела жизнь экипажа. А до линии фронта еще порядочно: нужно было все взвесить, распределить.
Летное дело - это искусство. У Паганини во время исполнения скрипичного концерта лопнули на скрипке струны. Осталась одна, одна-единственная! И он великий мастер - продолжал играть! И играл блестяще.
У Алексеева осталось... полструны. Левый мотор, хоть и в полную нагрузку, работал нормально - тянул. А вот правый... Своими лопастями упирается в воздух, тормозит, отбирая половину мощности у левого. Скорость упала до предела - 150 километров в час. И если в это время чуть-чуть зазеваться и сделать рулями неловкое движение, - самолет свалится на крыло и начнет безвольно падать, как осенний лист в ненастную погоду. Но если к этой борьбе приложить всю свою волю, всю свою злость, все свое желание - не поддаться врагу и победить, - можно еще кое-как заставить стрелку вариометра периодически держаться на нуле.
Самолет норовил развернуться вправо. Алексеев, скособочившись в кресле, держал его рулем поворота, сильно надавив ногой на левую педаль. Встречный воздух бил по рулю. Самолет дрожал, качался, и Анатолию стоило громадных усилий, чтобы держать его немеющей ногой на курсе.
Летели молча, глядя неотрывно на высотомер. В ней, в высоте - вся надежда. Только бы перетянуть линию фронта, а там...
Как он поступит тогда, Алексеев не думал. Рано. Медведь не убит, нечего шкуру делить! Мечтать заранее об этом - значит расслаблять себя. Кроме того, у него на борту старший офицер, заместитель командира полка: как он окажет, так и будет.
Линию франта перешли на высоте 600 метров. Пройдя для гарантии подальше и потеряв на этом еще пятьдесят метров, Алексеев включил переговорное устройство:
- Артемов, опроси у майора, что делать будем: садиться или прыгать с парашютом?
Клименко сидел в полной растерянности. Все происшедшее воспринималось им болезненно и обостренно. Он был человеком посторонним на борту, непосредственного участия в полете не принимал и ни за что не отвечал. Всем своим существом он ощущал Неустойчивость самолета, его вялость, его дрожание и догадывался, как тяжело сейчас летчику в кромешной тьме удерживать машину. Все его мысли, не отвлеченные борьбой, целиком вращались вокруг чувства собственной опасности и самосохранения. "Что-то будет?! Что-то будет?!" думалось ему. И он представлял себя плененным, избитым, истерзанным - ведь он же комиссар!.. И когда штурман прокричал ему вопрос Алексеева, Клименко махнул рукой и, целиком доверяясь бесшабашному везению пилота, оказал: