Староста, положив свои большие узловатые руки на стол, сказал Алексееву:
- Пажалста, сынок, расскажи, как дэла на фронте. Немцы тут всякый белиберда говорят. Говорят, что они под Москва стоят.
Алексеев усмехнулся:
- Под Москвой? Как бы не так! А про Курскую битву слыхали? Не-ет? Ого! Тогда слушайте.
И рассказал он про черную силу, что собиралась для операции "Цитадель". Почти миллион солдат на узком участке фронта под Понырями. На километр фронта - более сорока танков и самоходок, до восьмидесяти орудий и минометов; а в воздухе около тысячи самолетов. Сила неодолимая! И Анатолий видел, какое впечатление производят его слова, как тускнеют в печали глаза и сами собой никнут плечи. Тяжко слышать о таких вещах!
Но вот Анатолий начал описывать разгром фашистских войск под Курском. Слушатели ошеломлены, они не верят, не верят. Сломить такую силу?! Нет, это невозможно!
В свою очередь, был удивлен Алексеев.
- А вы что - не слышали про это?
Нет, они не слышали. Война была где-то далеко, и сюда доходили только рассказы о ней, да и то от фашистов.
- Тогда вот что я скажу вам, - с ноткой обиды в голосе оказал Анатолий. Нашила днях завладели Таманским полуостровом, и сейчас войска Толбухина подходят к Перекопу. Вот! А вы говорите: "Под Москвой"!..
Славные ребята
Отбомбившись и перейдя линию фронта, мы снизились и пошли у самой земли. И тут к нам привязался истребитель. Его заметил Алпетян.
- Товарищ командир! Справа, сзади, чуть выше, нашим курсом идет какой-то самолет!
Оборачиваюсь, смотрю: вроде что-то маячит.
- Может, наш, - говорю. - Я отверну чуть-чуть, а ты посмотри на его поведение. Отвернул.
- Идет, товарищ командир. За нами!
- Гм! Отверну еще.
- Опять идет!.. Двухкилевой.
- Ага! Так. "Мессершмитт", наверное, "Ме-110". У него ведь сзади пулемет! Приготовиться! Подойдет поближе - бей! - А сам прижал машину к земле. И вовремя! Он опередил! Огненные точечки прочертили ночь и веером прошли над нами.
- А-а-а! - закричал Алпетян и затукал из своего крупнокалиберного: тук-тук! тук-тук!..
И сразу стало суматошно. Задрожал самолет, в кабину потянуло гарью, и огненные блики засверкали в ночи.
Р-р-р-рах! Р-р-р-рах! Р-р-р-рах! - это Алпетян дал три короткие очереди из скорострельного ШКАСа.
И все стихло. И снова темь, будто никто и не стрелял. Только гарь пороховая висела в кабине.
- Ну как, Алпетян?
- Смылся, товарищ командир! Ему неудобно стрелять из носовых: мы низко шли.
- Ладно, смотри за воздухом.
- Смотрю, товарищ командир!
Ночью бреющим идти опасно: кто знает, какая тут местность! А вдруг вышка какая или деревья! Врежешься еще. Набрал высоту метров сто. И опять Алпетян:
- Товарищ командир! Вижу самолет. Идет за нами, низом!
Вот гад, привязался! Прижимаюсь к земле, вглядываюсь в темноту: что-то мелькает рядом...
- Ну, где он, Алпетян?
- Идет нашим курсом. Догоняет! Выше и левей...
- Гм! Догоняет. Конечно, скорость у него больше, чем у нас, но... потерял он наш самолет или хитрит? Может, хочет открыть огонь из турельного пулемета? Вряд ли. Какой смысл? Уж если бить, так носовыми: у него там целый арсенал две пушки и четыре пулемета. Что-то тут не так. Скорее всего, он нас не видит!..
Соображаю: подпустить поближе и снизу, в упор, кинжальным огнем!.. Алпетян словно мысли мои читал:
- Товарищ командир! Давайте подпустим его, и я сделаю ему харакири!
- Харакири? Давай!
Чуть-чуть ухожу от земли, смотрю назад. Мне виден силуэт, но не ясно. Подвожу машину ближе. Ага, теперь вижу - двухкилевой! Значит, все тот же!..
- Как у тебя, Алпетян?
- Я готов, товарищ командир! Пусть подойдет поближе...
Я весь в напряжении. Сейчас разразится огонь, и все будет кончено... Неотрывно смотрю назад. Силуэт ближе. Мне видно пламя выхлопа из-под брюха самолета. Из-под брюха?!. Почему из-под брюха? У "мессера" пламя с боков!..
У меня екнуло сердце: "Это не "мессер", а "БИ-25"! Это наш самолет!.."
В тот же миг Алпетян:
- Товарищ командир!..
- Отставить! - кричу я. - Не стрелять! Это "БИ-25"!
- Вот и я хотел сказать... - Алпетян сконфужен не меньше меня. - И откуда его черти поднесли?! Уф-ф!.. Было бы "харакири"!..
Краснюков добродушно смеется:
- Бывает! - и дает новый курс.
Лечу совершенно разбитый. На душе гадко. Подумать только - чуть своих не сбили!
Прилетел уставший, с тяжелым настроением. Техник, как бы между прочим, что-то сказал о "девятке". Будто бы Красавцев взлетел только после третьей попытки, и то кое-как.
Я отмахнулся с досадой: "Значит, летчик такой! Надо проверить".
И вот, проснувшись, вспомнил. Опять неприятность! Если летчик слабый, то никогда тебе не будет спокойно. Оделся, пригласил Краснюкова, и мы вместе пошли в общежитие к офицерам.
Общежитие в помещении бывшего клуба. Большой зал, стоят рядами койки. Чисто, хорошо. Дежурный, увидев меня, крикнул "смирно!" и доложил по форме.
У меня был разговор к летчикам, у Краснюкова к штурманам. Разделились на две группы, уселись на койках в разных углах зала.
- Ну как, товарищи, самочувствие хорошее?
- Хорошее, товарищ командир!
- У всех?
Мнутся, переглядываются. Вопрос поставлен "с подтекстом". Отвечают вразнобой и не очень-то уверенно:
- У все-е-ех...
- Ну ладно, тогда поговорим. Командиры звеньев, ваши замечания о прошедшей ночи?
Замечания были, но мелкие. Такой-то припоздал с выруливанием по вине стрелка, такой-то, садясь, забыл включить аэронавигационные огни, за что получил замечание от руководителя полетами. Материальная часть у всех работала исправно, а это в боевом деле - самое главное. И у меня уже отложилось в душе чувство благодарности к техникам, к инженеру эскадрильи. Славные ребята! Молодцы.
Докладывает командир третьего звена лейтенант Ядыкин, плотный ширококостный сибиряк с круглым добродушным лицом. У него в звене неприятность: летчик Красавцев дважды прекращал взлет - упускал направление, и взлетел лишь на третий рае. О причине молчит. Известна она ему или не известна?
Смотрю испытующе:
- Причина?
И сразу вижу - Ядыкин врать не умеет. Опустил глаза, покраснел, сказал тихо:
- Н-не зна-а-ю... Мне досадно.
- Ладно, садитесь.
Ищу глазами виновника. Сидит смущенный, недоуменно пожимает плечами.
- Красавцев, что у вас, объясните. Поднимается, разводит руками.
- Не пойму, товарищ командир, что с ней случилось!..
По рядам смешок. Кто-то тихо бросил реплику:
- Почему с ней? С тобой! Красавцев живо обернулся.
- Нет, Гроховский, с ней!
Ого! Это уже интересно: если человек так уверен, где же тогда искать причину? Самолет не лошадь и настроений менять не может.
- Так, хорошо, Красавцев, значит, вы считаете, что дело в машине? Но ведь вы же на ней три дня тому назад тренировались?!
Красавцев смотрит мне прямо в глаза:
- Вот в том-то и дело, товарищ командир, тренировался! И привык к ней: машина как машина. А вчера - словно подменили!..
Ребята улыбаются. На щеках у Красавцева вспыхнул румянец. Он снова пожал плечами:
- Конечно, товарищ командир, звучит смешно, но
это так: самолет почему-то стал другим. И не только на взлете - и в воздухе. Неустойчивый какой-то, тяжелый. И у меня появилась догадка. И вот уже знакомое мне чувство гнева подкатилось к пруди.
- Ладно, Красавцев, садитесь, я облетаю машину.
Я весь на взводе. Логически я уже знаю причину. Нужно подтверждение. Но эта волокита принесет много неприятностей. А иначе поступить не могу! Это неизбежно, потому что... потому что...
Я внутренне взрываюсь. Ч-черт побери вес эти "потому что"! Почему человек, отстаивая правое дело, должен извиняться перед обстоятельствами, перед самим собой? К черту! На аэродром!..
Ко мне подходит Ермашкевич.
- Товарищ командир, разрешите?
- Да, что у вас?
- Боевое расписание.
Беру листок. Ермашкевич подсовывает мне планшетку. Листок уже расписан. Тринадцать самолетов. Летчикам опытным - по десять соток, двум молодым - по восемь. Мне тоже десять.
- Та-а-ак, значит я уже опытный?
Беру у адъютанта карандаш, и в этот миг краем глаза замечаю движение. Я его ждал! Я ждал его, этого жеста! Поднимаю голову: так и есть - это Алексеев. Встает, смущенно одергивает сбившуюся гимнастерку.