Внезапно правая дверь отодвинулась. Алексеев надавил на плечо Андрею:
- Ложись! - И оба упали на пол, прячась за мешки.
Метнулся луч фонарика, пошарил по углам и погас. Дверь с грохотом задвинулась, звякнул запор. Шаги удалились.
Рано было еще ликовать, но все же они вполне заслужили эту радость.
- Молодец, Анатолий! - шепнул Сергеенко. - Если бы не твоя хитрость...
- Ладно, - ответил Алексеев. - Я тут ни при чем. Скажи спасибо Джеку Лондону.
- Джеку Лондону? Американский писатель? Не читал. Но что он хороший парень - это точно!
И в полку появилась "нулевка"
Стоял июль месяц, была летная страда. Мы летали почти без отдыха, ощущая отчетливо, как гнется враг, уходя от нас все дальше и дальше на запад. И карты наши были сплошь разрисованы волнистыми линиями, обозначавшими обстановку на фронтах. И линии эти тоже двигались на запад. Враг, отходя, концентрировал технику, укреплял, бетонировал рубежи. И именно сейчас, как никогда, нужны были тяжелые бомбы. И мы их возили. Бомбовая загрузка полка увеличилась чуть ли не вдвое, но все равно, больше нашей эскадрильи никто не поднимал. Наш рекорд с Алексеевым - две с половиной тонны - оставался непревзойденным. И бомбы теперь рвались на территории врага. В боевом донесении не было горестных записей: "Витебск - ж. д. станция" или "Брянск - вокзал товарный", а стояли заграничные названия, но еще пока не немецкие: "Янув", "Турбя", "Будапешт".
Мне прислали заместителя. Капитан Васькин Николай Ксенофонтович. Выше среднего роста, круглолицый. Нос пипочкой. Скошенный лоб с жидкими белесыми волосами. Ходил важно, неторопливой походкой, выставив круглый живот. Был молчалив и тих. Никуда не спешил, никуда не рвался. Летал ровно, без огонька, и бомбовыми загрузками не увлекался; тысяча триста килограммов была его норма.
Теперь у меня в эскадрилье тринадцать самолетов, тринадцать полных экипажей. Нужно было навести порядок в нумерации машин, а я все тянул, пока не получил от командира полка замечание.
Подготовил список, пригласил инженера:
- Наведите порядок.
- Будет сделано, товарищ командир!
Действительно: на следующий день любо-дорого посмотреть! У всех бомбардировщиков свежие голубые полосы в верхней части руля поворота и красиво оформленные номера.
- Вот это другое дело! - говорю инженеру. Подходим к моему самолету. Полоса есть, а номера нет.
Оборачиваюсь к инженеру:
- Что, не успели?
Инженер опускает глаза, щеки его покрываются румянцем.
- Не успели, товарищ командир.
- Ну что ж, мел у вас есть?
Мел у инженера был. Беру кусочек из протянутой руки, подхожу к рулю поворота и единым росчерком рисую на нем... хвостатого кота задом-наперед. Захожу с другой стороны, рисую второго. Сую мел в руку смущенно улыбающемуся инженеру:
- Вот! Нет номера - будет кот!
Вылетаем на боевой с котом на хвосте. Возвращаясь, слышу сквозь шум и треск в наушниках команды дежурного по полетам:
- Сел тридцать третий! Сел двадцать восьмой! Сел двенадцатый!
Сажусь и я. Слышу:
- Сел... кот! Кот, говорю!
Мне смешно: "кот". А может, в самом деле нарисовать кота?! Красками. Выгнул спину, шипит. Глаза сделать огненные.
На следующую ночь опять летим на боевое задание. Возвращаемся, входим в круг. Ревниво вслушиваюсь в монотонное перечисление номеров садящихся бомбардировщиков. "Двадцать первая села!", "Восьмерка!", "Тридцатка!"
Садимся точно, возле самого Т.
- Сел кот! - объявляет дежурный.
Перед вылетом, уверенный в том, что номер наконец написан, я не посмотрел на хвост и сейчас удивлен до крайности. "Подумать только - кот! Пора бы уж и номер написать".
Подруливаю на стоянку, выключаю моторы.
- Инженера ко мне!
Торопливо расстегиваю привязные ремни, скидываю лямки парашюта, вылезаю на крыло.
- Где инженер?!
Из темноты появляются двое.
- Я здесь, товарищ командир! Скатываюсь с крыла на землю:
- Товарищ инженер, что случилось? Почему нет номера?
Инженер мнется.
- Некому писать, товарищ командир.
- Ничего не понимаю! Всем есть, а мне - некому?! Что вы тут городите?! А Замковой?
- Отказывается, товарищ командир. Вот, я его привел. - И в темноту: - Ну иди, объясняйся сам!
До меня не доходит смысл сказанного. Замковой это техник эскадрильи по приборам. Он старше меня по возрасту. Мастер золотые руки. Художник. Аккордеонист. Воспитанный, культурный, наполнительный, и вдруг - отказывается!
Подходит Замковой, приземистый, крепкий, вытягивается по стойке "смирно".
- Замковой, это правда?
- Так точно, товарищ командир!
- Отказываетесь писать номер на моей машине?
- Отказываюсь, товарищ командир. Категорически!
- Почему?
Молчит. Переступает с ноги на ногу и потом тихо, словно боится, что его подслушают:
- Вам какую цифру написать, товарищ командир?
- Что за вопрос? Тринадцать, разумеется!
- Вот поэтому и не могу! И не заставляйте... Не хочу брать грех на свою душу. Два раза писал - хватит! Война еще не кончилась.
Я растерялся: что сказать человеку?! Посмеяться над глупыми предрассудками, прочитать ему мораль? А имею ли я право? Ведь он старше меня! И кроме того, Замковой носит душевную травму. Действительно, дважды писал он цифру 13 своим командирам, и они не вернулись...
Мог ли я его заставлять? Нет. И я обернул все в шутку:
- Ладно, Замковой, не можете писать 13, напишите тогда круглую цифру нуль! И в полку появилась "нулевка".
Рубеж испытаний
Колеса простучали последний пролет. Все - мост позади! Разом свалилась тяжесть с души. Потянуло спать. Мешки с картошкой казались мягче перины. Вздремнуть бы, да нельзя. До Новоалексеевки километров тридцать
пять - час езды. Надо вовремя сойти с поезда, иначе на вокзале можно снова попасть в лапы к полицаям.
Спрыгнули, когда впереди показался зеленый огонек семафора. Полежали в кустах, пропуская поезд. Поднялись. Неуютно. Сыро и холодно: осень давала себя знать.
Андрей сказал, глядя на звезды:
- Ну, Анатолий, веди к своей тете. Алексеев почесал в затылке:
- Нет, Андрей, тут знаешь, такое дело: тетка-то моя в Мелитополь переехала. Вот ведь как! Лучше пошли к твоей бабушке, а?
Сергеенко хмыкнул:
- К бабушке? Какое совпадение! Понимаешь, она тоже переехала, только подальше немного. В... Нальчик!
- А-а-а, - разочарованно протянул Алексеев. - Ну тогда, если признаться, то и моя тетка... под Москвой живет.
Оба рассмеялись.
- Хороши мы гуси! - сказал Сергеенко и вздохнул. - По правде сказать, паря, был я в плену, да сбежал, и вот пробираюсь к своим через линию фронта. И опять вздохнул. - Знаю - там мне туго будет: коммунист, командир взвода и в плен попал. Но... не могу не идти, ноги сами тащат. Ладно. Но переспать-то надо. Пошли за мной! Тут, когда нас немцы колошматили, стояли мы у одной.
Спустились с насыпи и зашагали по мокрой от росы тропинке к огоньку семафора, мерцающего красным глазком. Показались хатенки под соломенными крышами, сараи, каменные кладки заборов. Где-то тявкнула собака, ей отозвалась другая, и вот уже гомонит вся улица.
Андрей, шедший впереди, остановился возле калитки. Внезапно через забор с громким лаем перемахнула кудлатая тень и кинулась к Сергеенко. Здоровенный пес, взвизгнув, подпрыгнул, ткнулся носом в лицо Андрея, опять подпрыгнул, виляя, хвостом, и, поднявшись на дыбы, положил ему лапы на плечи. И вот уже Андрей обнимает за шею кудлатого друга:
- Полкан! Полканушка! Узнал, родимый!..
Улица стихла. Андрей осторожно открыл калитку. Дом хмуро смотрел темными проемами окон. Постучать или просто пройти в коровник, да там и переспать?
Андрей тронул щеколду. Заперто. Прислушался. За
дверью кто-то копошился, отнимая запоры. Скрипнули петли, в темном проеме забелел накинутый на голову платок.
- Ктой-то? - тихо спросил женский голос.
- Марья Тарасовна, это я - Сергеенко! - прошептал Андрей. - Пусти переночевать. Женщина тихо ахнула:
- Сынок, Андрюшенька, ты жив? Господь с тобой, - немцы у меня!
Сергеенко чертыхнулся. Женщина вышла во двор, обняла Андрея. - А это кто с тобой? Товарищ? Куда же мне девать-то вас?