Наступил день смотра. Клуб битком набит народом и наши, и местное население. Шумно, празднично. Колышется старый латаный занавес неопределенного цвета, и что-то громыхает за сценой. Две керосиновые лампы освещают зал. Настроение у всех - театральное.
Появилось начальство: командир полка, замполит, начальник штаба. Их усадили в отведенное место. Ударил гонг, и сразу же наступила тишина. Скрипя немазанными блоками, начал раздвигаться занавес, но застрял на полдороге и задергался. И я уже стал досадовать на неудачное начало, да тут выскочил какой-то юркий человечек во фраке с фалдами, в цилиндре, схватил обе половинки, стянул их вместе, заверещал пронзительно:
- Не открывайте! Не открывайте второго фронта! Иначе нам хана!.. Повернулся извиняюще к зрителям, свободной рукой снял цилиндр, скорчил рожу, раскланялся, смешно дрыгнув ногой. - Пардон, не хана, а крышка! Зрители грохнули смехом, зааплодировали. С разных концов зала восторженно закричали:
- Васька, давай!
Я пригляделся - Морунов! Вот это да-а-а! Ну и талантище! Спас положение!
На сцене ударили в тарелки, артиллерийским громом прокатился барабан. Занавес раздвинулся, Морунов расшаркался, раскланялся и представил публике артистов джаза "первого в истории полка!": три аккордеона, труба с валторной, две гитары, балалайка и барабан с тарелками.
И то ли обстановка была необычная, праздничная, то ли и в самом деле ребята хорошо сыгрались, но каждый номер оркестра награждался взрывом аплодисментов, а чудачества на сцене Морунова вызывали такой хохот, что кое-кто из зрителей доходил до икоты, а это, в свою очередь, смешило весь зал.
Были номера и грустные, навеянные темой войны, и лирические, и комические. Радист из экипажа Алексеева, Михаил Ломовский, сопровождаемый барабаном и тарелками, выступил с пантомимой: "Как экипаж бомбардировщика летит на боевое задание". И это было так блестяще проделано во всех лицах, что зал то замирал в напряженной тишине, то охал, то разражался хохотом.
Я смотрел и слушал с восхищением. Я хохотал и шмыгал носом от волнения и гордости за своих славных ребят, но в глубине души своей ощущал какую-то неудовлетворенность собой. Бросая ревнивые взгляды на хохочущих командира полка и замполита, я с горечью думал: "Ну неужели ж нужно во все тыкать тебя носом, как слепого котенка?! Сам-то не мог додуматься до этого?!"
Концерт закончился. Все расходились уставшие и от работы, и от смеха, но очень, очень довольные.
- Хорошо, хорошо, молодцы! - растроганно говорил Гусаков. - Ну, теперь очередь за второй эскадрильей. Трудно им будет, трудно.
Самодеятельность! Это была прекрасная находка, отличный выход из скуки.
Новый год
А линия фронта двигалась на запад без нашего содействия, и это было для нас обиднее всего.
Мы сидели, прижатые погодой: туманы, низкие облака. А тут еще шалят какие-то бандеровцы. Расправляются по ночам с сельскими активистами, терроризируют население, обстреливают из лесу взлетающие самолеты.
Однажды, прилетев с боевого задания, я вылез на крыло, и мне говорят: "Товарищ командир, что это у вас там сзади, на парашюте белеет?"
Снял парашют, глянул: "Ого! Вот это да-а-а!" - девять дырок в парашюте! Кто-то полоснул из автомата, а я и не почувствовал.
Дело плохо. Гусаков задумался. Если так пойдет дальше, они распояшутся совсем, и летчиков побьют, и самолеты пожгут.
Разработали план, наладили разведку. И однажды под утро подняли нас потихоньку, и полк, вооруженный гранатами и автоматами, пошел в оцепление к соседнему лесу, через который проходило шоссе.
Подошли, залегли в неглубоким снегу, ждем артиллерийского огня из зениток, развернутых к наземному бою. Им удобно стрелять - они наверху, на плато, и оттуда все видно, и снаряды класть хорошо - через нашу голову.
Лежим, молчим. На лицо падают редкие снежинки. Черной стеной стоит лес, и там тишина. Вдруг слышим: телеги стучат, и кони фыркают. К начальнику разведки капитану Одинцову кто-то подбежал, бросил впопыхах: "Едут!" Одинцов поднял ракетницу: п-пах! - полетела зеленая ракета! И в тот же миг с аэродрома, один за другим помчались прямь на нас огненные шарики, с шипеньем пронеслись над нами и где-то за лесом: бу! бу! бу! - стали рваться, и с аэродрома донеслось запоздалое: ду-ду-ду! ду-ду-ду!..
Постреляли с минуту, пока Одинцов не дал вторую ракету - красную. Тогда по команде "Огонь!" мы вскочили и из автоматов в лес: р-р-р-рах! р-р-р-рах! р-р-р-рах! - и потом: "Уррра-а-а!" - побежали к шоссе. А там обоз, и никого нет, только телеги опрокинутые и лошади носятся с обломанными оглоблями.
Собрали трофеи: десятка полтора повозок, переловили коней, запрягли кое-как, поехали.
Трофеи оказались богатыми: оружие и продовольствие, главным образом консервы в яркой заграничной упаковке.
В конце декабря перелетели на новую точку. Уже севернее, в Белоруссию, на Неман. Наконец-то вырвались из грязи! Крупное село: школа, больница, баня, костел, солдатские казармы и тайный увеселительный дом. Здесь раньше польские паны хозяйничали, стоял пограничный гарнизон. Теперь стоим мы двумя полками. И опять непогода!
Наш командир получил звание полковника и стал командовать дивизией, оставаясь пока и командиром нашего полка.
Подступал Новый год, и Гусаков задумался, помрачнел. Никогда эти праздники для воинских частей не проходят без ЧП. Как ни смотри, какие меры ни принимай, все равно что-нибудь да случится!
А тут еще под праздник вздумал командир реформу провести. Из третьей эскадрильи перевел командирами звеньев в другой полк двух летчиков и вызвал меня:
- Хочешь быть заместителем командира полка? А я не хотел. Я мечтал, если жив останусь, вернуться в аэрофлот, и военная карьера меня не соблазняла.
- Нет, - сказал я. - Не хочу.
- Тогда вот что, - сказал он, подумав. - Одного твоего командира звена нужно перевести в третью эскадрилью. Кого - подумай сам.
Я даже губы прикусил от душевной боли. Да кого же я отдам?! Я сжился с ними, сросся, и отдать кого-то - это все равно что палец отрубить! Да и как я могу нанести человеку моральную травму? Сказать: возьмите Шашлова или возьмите Ядыкина! А что тогда подумает тот, про кого я так скажу? "Значит, я плохой?! Чем-то хуже того или другого?!" - И законно обидится. А я не мог никого из них обидеть. Не имел на это никакого морального права: мои ребята были все хорошие! А тут - отдай, да еще сам!..
Я обескураженно молчу минуты две. Гусаков терпеливо ждет.
- Ладно, - говорит он. - Я вижу: тебе тяжело определить самому, кого отдать. Тогда я сам...
- Нет! - почти закричал я. - Нет!.. - И взмолился: - Товарищ командир, прошу вас, не берите никого! Неужели это так обязательно? И именно у меня?
- Видишь ли, - сухо оказал Гусаков, видимо, вспомнив нашу давнишнюю размолвку. - у каждого командира свои соображения. У меня свои. И здесь, в полку, а теперь и в дивизии, я вправе поступить так, как мне это нужно, для пользы дела. Итак, я выбираю сам..
- Не надо! - взмолился я. - Погодите! Дайте подумать дня три.
Гусаков нахмурился, постучал пальцами по столу.
- Хорошо, - сказал он после некоторого раздумья. - Даю тебе два дня. Не решишь за этот срок - возьму сам.
Я согласился, втайне надеясь, что за это время что-нибудь изменится и все останется как было.
И тут я испугался: "А если он возьмет Алексеева?" Алексеева я потерять не мог. Он был моей опорой, примером для эскадрильи и полка, эталоном мужества для наших ребят.
Я остановился возле двери:
- Товарищ командир, очень прошу, только не Алексеева...
Гусаков растерянно улыбнулся, помедлил несколько секунд, потом с ноткой сожаления в голосе сказал:
- Ну, разумеется. Я ушел с тяжелым сердцем.
Своим ребятам я сказал об этом, и они приникли. И уже каждый из них чувствовал себя получужим. Прошло два дня, и Гусаков спросил:
- Ну как - надумал?
А я не надумал. Мне казалось, что он забыл...
- Тогда беру Ядыкина. - Сказал, как отрубил. И Ядыкин перешел в другую эскадрилью. За три дня до Нового года.
А Новый год подступал. Я собрал эскадрилью и по секрету высказал ребятам пожелание - встретить праздник достойно. Ведь это ж будет год победы! И чтоб наша эскадрилья была на высоте! Чтоб никаких ЧП. И чтоб елку сделали и игрушки. Можно?