— Конечно, я все понимаю, — голос у миссис Дюваль звенел трагическим надломом. — Работа тебе дороже, чем родная мать.
— Мам, ну не начинай… Давай лучше на выходных встретимся, поужинаем, поболтаем…
— На выходных? — мама сделала длинную паузу, словно припоминая, чем же она планировала заниматься на выходных. Тео отлично знала ее планы — телевизор, очередная бессмысленная уборка, заключающая в протирании стерильно-чистых поверхностей, снова телевизор, а вечером — рюмочка бурбона. Или две. Или бутылка. Как покатит. — Ну, я не знаю-ю-ю-ю…
— Я очень соскучилась, — попыталась выровнять ситуацию Тео. — И я правда хочу тебя увидеть.
— Я подумаю. И вечером тебе перезвоню, мы обо всем поговорим — отозвалась мать. Слова о том, что вечером Тео до смерти устает, в сто первый раз скользнули по ее сознанию и улетели в космическую пустоту, не оставив даже следа.
— Ну я же тебя просила! — раздраженно крутнув руль, Тео перестроилась в левый ряд и включила поворотник. — Сто раз тебе говорила, что вечером я не могу! Мам, у меня голова раскалывается и горло болит от разговоров, все, что я хочу после работы — это хотя бы пару часов тишины! Неужели так трудно это учитывать?
— Вот! — тут же взвилась мать. — В этом ты вся! Все должны учитывать твои желания — звонить по расписанию, ходить на цыпочках, разговаривать шептом…
— Ну я же просто…
— И с Дугласом ты такая же была! Я, конечно, ничего не говорила, но я все видела. Извини, моя дорогая, но от такой жены любой нормальный мужчина сбежит. Ты же ни с кем не считаешь, думаешь только о работе, ты не человек, а робот какой-то, с программой: пип! пип! пип! — механическим голосом запищала в наушнике мать, и каждое ее пиканье вонзалось в висок, как раскаленная спица. Мигрень накатывала прямо с утра: накатила тошнота, губы онемели, перед глазами поплыли призрачные радужные гало.
— Мам, я не могу разговаривать, — запинаясь, проговорила Тео. Язык стал тяжелым и неповоротливым, он путался в звуках, залипал в них, как гусеница в меду.
— Конечно, не можешь. Ты никогда не можешь! Для родной матери десять минут не выкроишь! Почему я должна это терпеть?!
— Потому что я оплачиваю твои чертовы счета, — выплюнула в микрофон Тео и сбросила звонок, вырвав гарнитуру из уха. Руки тряслись, во рту было сухо и горько, как будто пилюлю без воды разжевала.
Какого черта я делаю? — отстраненно, словно через новокаиновую блокаду, подумала Тео. — Какого черта еду на эту работу? Чтобы вышвырнуть из дома очередного идиота, не потянувшего ипотечный платеж? Чтобы собачиться с Робертсом, смеяться над тупыми анекдотами Бигмена, выслушивать бесконечные сплетни о том, кто, где кого и как — трахнул, подсидел, кинул. Оно мне надо?
Зачем это все? Для чего?
Когда-то давно, в школе, Теодора Дюваль мечтала, что станет врачом. Будет ездить на скорой помощи — в белом халате, с полным чемоданчиком суперлекарств и шприцов. Один укол — и пациент здоров.
Доктор, уколи мне что-нибудь. Чтобы раз — и все в порядке. Что-нибудь. Хотя бы дозу хмурого.
Доктор, а, доктор…
Грузовик вылетел из ниоткуда, огромный и неотвратимый, как рушащийся нож гильотины. Беспомощно пискнув, Тео крутанула руль, крохотный «фольксваген» повело по мокрому от дождя асфальту, и последнее, что она увидела — оскаленная радиаторная решетка, несущаяся на нее со скоростью пикирующего истребителя.
А потом был удар. И темнота.
Глава 2
Балдахин. Это называется балдахин. Слово всплыло в сознании, громоздкое и неуместное, как грузовик на цветущей лужайке.
Балдахин.
Тео лежала, глядя на обильные пыльные складки. Справа в углу, как раз над резным столбиком опоры, ткань порвалась, и кто-то аккуратно заштопал ее нитками. Белоснежные стежки отчетливо выделялись на пожетлевшем, как старческие зубы, кружеве.
— Теодора! Госпожа Дюваль! — позвал откуда-то сбоку мужской голос. — Вы меня слышите? Если слышите — моргните дважды.
Тео медленно, с усилием опустила тяжелые, словно обколотые новокаином веки — раз, потом еще раз. Тело ощущалось далеким и чужим. Руки лежали неподвижно, словно отлитые из чугуна, а ноги терялись где-то в невообразимой дали. Тео не чувствовала ни жары, ни холода, не ощущала, насколько мягкий под нею матрас. Ведь должен же быть матрас? Если есть балдахин, значит, это кровать. А раз уж кровать — значит, без матраса не обошлось.