— Как-то уже становится неудобно ходить по улицам, — вслух рассуждал Берман.
Июльским тихим вечером Володька и Берман возвращались домой. Был час, когда оканчивались киносеансы и на Невский, не помещаясь на узких тротуарах, выливалась толпа. Как ни странно, несмотря на начавшуюся войну, народу на проспекте не уменьшалось. Может быть, людей тянуло сюда стремленье быть вместе, тесней ощущать близость друг друга. Было шумно. Как в праздничные дни, гремела музыка в огромных радиорепродукторах, которые теперь не выключали ни на одну минуту.
И вдруг движение застопорилось. На углу Литейного образовалась пробка. Внезапно притихла огромная многоликая толпа. На Невский, в сторону вокзала, сворачивала длинная колонна детей. Впереди шли самые маленькие. Иные из них были ещё далеки от школьного возраста. Дети шли сосредоточенно, молчаливо. Колонну словно патрулировали с обеих сторон матери. Они не плакали, но страшно было глядеть на их лица, охваченные предчувствием долгой разлуки. Время от времени какая-нибудь женщина выхватывала из рядов своего малыша, прижимала к себе, крепко целовала, заглядывая в глаза. Позади старших, шагавших с ясно выраженным нежеланием покидать Ленинград, медленно ползли грузовики, доверху нагруженные чемоданами, корзинками и узлами.
Давно ли видели подобные картины в хрониках из жизни осаждённого Мадрида? Но как далека была Испания от города на Неве! И вот беда приблизилась и к каменным стенам Ленинграда.
Ребриков взглянул на товарища. Глаза Лёвы за стёклами очков стали влажными. Он отвернулся и вытер пальцами веки.
Не сказав друг другу ни слова, они расстались.
Уже неподалёку от дома Володька встретил старого приятеля по уличным играм. Они давно не виделись и обрадовались. Виктор, так звали соседа, был одет в военную форму и коротко подстрижен.
— Не взяли ещё? — спросил он у Ребрикова.
— Нет, — Володька пожал плечами, как бы желая сказать, что и сам не понимает, почему его до сих пор не берут.
— Возьмут, — уверенно кивнул Виктор. — Скоро ему тут дадут! Ишь, сволочь, хвастал взять Ленинград к пятнадцатому, а сам где?
— Не быть ему тут, — сказал Ребриков.
— Ясно, не быть. Ещё что… Чтобы в Ленинграде немец?!
— Никогда им тут не ходить. Просто невозможно это…
Володька посмотрел вдоль улицы и вдруг представил себе, как по ней, чётко вышагивая и подымая пыль, с автоматами наперевес, в касках с рожками, страшно, как чума, надвигаются гитлеровцы. Он содрогнулся и вслух сказал:
— Их здесь не будет.
И опять он вспомнил давно услышанное: "Если потребуется, все пойдут" — и подумал: "Пойдут!"
Он приближался к дому по уже совсем опустевшему переулку. У ворот сидели женщины с противогазными сумками через плечо. Ему казалось, что на него смотрят осуждающе: "Почему он ещё здесь?"
Двери в квартиру открыла Елена Андреевна.
— Володя, тебе прислали повестку, — сказала она.
4
Не было ещё семи часов, когда он вышел из дому.
Июльское солнце холодно блестело на затвердевшем за ночь асфальте. Днём он будет снова раскалён, и на тротуарах опять станут отпечатываться вмятины от маленьких женских каблучков и тяжёлые подошвы военных сапог.
Утро было таким, как бывало всегда в летние дни, когда Володька, договорившись с друзьями, отправлялся за город. По тротуарам спешил народ. С резким, требовательным звоном бежали трамваи.
По радио мерно отстучал метроном, потом диктор сообщил, что сейчас будет передан обзор "Правды".
За плечами у Ребрикова был мешок, в который кроме того, что перечислялось в повестке, мать положила всё, что, по её мнению, было необходимо, даже тёплые шерстяные носки.
Он протестовал:
— Мама, ну зачем? До зимы война кончится. А не кончится — выдадут носки.
Но она была неумолима, и пришлось уступить.
Прощанье было недолгим, без слёз. Володька сказал:
— Я же ещё приду не раз.
Мать, кажется, поверила этому, хотя он не сомневался, что их сегодня же отправят на фронт. Немцы, по слухам, приближались к Луге.
Мобилизационный пункт помещался в большом клубе на площади. Ребриков уже знал это помещение. Здесь когда-то осматривали и брали на учёт их, допризывников. По знакомой лестнице он поднялся в помещение фойе. Теперь оно называлось залом ожидания. По фойе ходили люди разного возраста, в штатском. Иные из них пытались читать разложенные на столах газеты, другие томились, ожидая своей судьбы, в клеёнчатых креслах. Почти все были незнакомы друг с другом и говорили между собой мало. Очень часто поднимались и уходили курить на лестницу.
Иногда из соседней комнаты, где за обложенными папками столами сидели писаря, выходил военный со списком. Тогда в зале становилось тихо. Приходили все, кто был в других помещениях. Военный выкрикивал номер группы и перечислял фамилии тех, кто в неё был занесён. Услышав своё имя, люди брали вещи, некоторое время нестройно ещё толпились у дверей, а затем под командой назначенного старшего покидали мобилизационный пункт.
В комнате, где составляли списки, Ребриков сдал повестку.
Уже немолодой писарь, в военной форме без знаков различия, поднял на него усталые глаза:
— Паспорт…
Володька вынул единственный свой документ и протянул его.
Новенький паспорт был жестоко надорван и тут же полетел в жёлтую фанерную урну, видно оставшуюся от избирательной кампании. Ребриков вздохнул. Ему стало жаль не так-то давно полученного паспорта.
Писарь взглянул на него, улыбнулся:
— Теперь долго не пригодится.
Нужно было ждать. Убивая время, Ребриков стал рассматривать висевшие по стенам копни со знаменитых картин. Но рассматривать было совершенно нечего. Те же всем надоевшие медведи в "Утре в лесу", те же знакомые "Запорожцы", и опять лес, и опять речки… Вдруг кто-то закрыл ему сзади глаза большими тёплыми руками. Володька вырвался" Перед ним стоял, улыбаясь, Рокотов. Вот это был случай!
— Здорово! — сказал Рокотов.
— Ловко. Значит, вместе?
— Выходит. Молчанова вчера вызвали, а сегодня до наших букв дошло.
— Куда его?
— А кто знает… — Рокотов пожал плечами, и тут вдруг они увидели направлявшегося из комнаты учёта Чернецова.
— Серёга!
Тот обрадовался ребятам так, словно не видел их годы. Все трое сразу повеселели.
— Может, в одну команду попадём?
— Может быть.
Повестки у всех, как выяснилось, были одинаковые — синего цвета.
— Пошли в буфет пиво пить.
— Нету там пива, — вздохнул Рокотов.
— Ну хоть лимонаду выпьем за такое дело.
Но Чернецов идти в буфет отказался, объясняя, что ему куда-то нужно позвонить, и сразу же исчез.
Ждать вызова пришлось долго, и за это время Чернецов частенько куда-то таинственно исчезал и снова появлялся, уверяя, что ходил звонить по телефону.
Объявили, что в зрительном зале будет концерт. Володька и Рокотов пошли в зал.
Пела певица, выступал фельетонист. Потом объявили солиста на гитаре. На сцену вышел лысый актёр.
— Я его знаю. Он у нас дома был, — сказал Ребриков.
Но Рокотов ему не очень поверил.
Тогда Володька дождался и, как только маленький гитарист закончил номер, пошёл к двери, из которой выходили исполнители:
— Здравствуйте…
Актёр поднял на него быстрый и недоумённый взгляд.
— Я Ребриков Володя…
— А-а, Володечка! Милый вы мой, дорогой… Как же… Значит, здесь оформляетесь… Ну что же, дело такое, всех, кажется… — бормотал гитарист, тряся руку Володьке. — Я вот, знаете, по три шефских в день… Ну, передавайте привет вашим.
— Так я их, возможно, больше не увижу, — сказал Ребриков.
— Ах да! — актёр спохватился. — Ну так я при случае передам привет от вас.
И, ещё раз обняв Володьку, он побежал догонять своих.
Около пяти часов их стали вызывать по одному к капитану, сидевшему за столом в отдельной комнате.
— В общевойсковое училище пойдёте, — сказал тот Ребрикову. — Устраивает?