— И больше ничего?
— Ничего, кроме сонной памяти, но о ней я не говорю, потому что это все одни придумки.
— А что там, в сонной памяти, Небоглазка?
— Никогда нельзя говорить. Дедуля сердится. — Она прижалась ко мне. — Дедуля старый. Он говорит, что, может быть, однажды мне придется уйти за текучую воду в мир привидений. — Вынула из кармана шоколадку и положила мне в ладонь: — Это тебе. Самый сладкий на свете шоколад.
Мыш лезет обратно по лестнице, отряхивается. Улыбка от уха до уха.
Январь стал спускаться к воде.
— Мыш, ты такой красивый и счастливый, — говорит Небоглазка.
Мыш рассмеялся. В неплотно сжатом кулаке он держал Писклю.
Небоглазка провела пальцем по татуировке у него на предплечье.
— Что это на тебе за буквы?
— «Пожалуйста, позаботьтесь обо мне».
— Хорошо. Я со всем своим счастьем позабочусь о тебе.
Тут она задумалась.
— А почему это написано у тебя прямо на коже?
— Это мой папа написал. — Мыш опустил глаза. — Он сказал, что рано или поздно я останусь один. Сказал, что я слабак и мне всегда будет нужна забота. А идея с буквами — из книжки про медведя, которую мы читали. Папа взял нож и чернила и сделал мне татуировку.
Она погладила его руку.
— Теперь ты не один, Мышик! — шепчет.
— Я знаю. — Он выудил из кармана Писклю. — А еще вот она всегда со мной.
Сложил ладони чашечкой, и Пискля забегала по его пальцам. Мыш стряхнул Писклю в руки Небоглазке, и она засмеялась, глядя, как крошечная зверюшка тыкается ей в пальцы.
— Счастливый ты, Мыш. Мыш-счастливчик!
Пискля кувырнулась, Небоглазка как рассмеется.
Я увидела, до чего они похожи, Небоглазка и Мыш, оба как маленькие дети. Она пересадила Писклю обратно в ладони к Мышу, подняла перепончатые руки к солнцу и спросила:
— Эрин, что такое «папа»?
И как пригнется.
— Привидения! — шепчет.
Втащила нас в дверной проем ближайшего склада.
— Янви, тихо! Замри!
Вдоль другого берега, по велосипедной дорожке, ехали в сторону моря двое велосипедистов.
Потом она разулыбалась.
— Все, больше нет, — шепчет.
Танцуя, вернулась на берег Озборна. Волосы и платье так и кружатся веселым вихрем.
— Счастье, — пела она. — Счастье, счастье, счастье! У нее за спиной Январь пригоршнями швырял в реку черный ил.
7
Она как захихикает:
— Суй руку, Эрин Ло!
Еще хихикнула, прикрыла рот перепончатыми ладошками.
Мы все отмылись. Черная Грязь осталась только в складках кожи и во въевшихся пятнах на одежде. Зашли на один из складов. Здесь стояли штабеля картонных коробок. Много открытых — вроде вот этой, перед нами.
— Суй, не бойся!
Я сунула руку, согнула локоть, пошарила внутри, нащупала гладкие прохладные целлофановые упаковки.
— Чувствуешь? — рассмеялась она. — Чувствуешь, Эрин?
Я вытащила одну упаковку и тоже рассмеялась. Шоколад.
— Это вам! — говорит. — Тебе, и Янви, и Мышу, и Пискле! Ешьте, ешьте!
Я содрала целлофановую упаковку и стала раздавать побелевшие, подсыхающие конфеты.
Небоглазка взяла с апельсиновой помадкой. Сказала — ее любимые. Облизнула губы и вздохнула:
— Дедуля говорит, навсегда их не хватит. Но в этой коробке их целая куча, и коробок тут тоже куча.
Она показала нам коробки с тушенкой в жестяных банках и с изюмом в пакетиках. Тут были еще десятки неоткрытых коробок.
Я жевала конфету с карамельной начинкой.
— Сколько тебе лет, Небоглазка?
Она наморщила лоб:
— Лет? А разве лето в году не одно?
— Лето одно, а годов тебе уже сколько?
Смотрит на меня светлыми блестящими глазами и явно очень хочет ответить на мой вопрос, но ничего не понимает.
— Сколько времени ты живешь на свете?
— Возьми еще шоколадку, — говорит. — И еще возьми. Они вкуснее вкусного.
Январь выругался. Мыш совал в рот одну конфету за другой.
— Сколько дней и ночей? — настаивала я.
— Сперва бывает день, потом ночь, потом опять день, они ходят кругами, как хоровод.
— Ты не понимаешь.
Она задумалась:
— Жизнь — это просыпаться и засыпать и опять просыпаться. Ты это спрашивала?
— Сколько раз ты здесь засыпала и просыпалась?
Она задумалась, потом рассмеялась:
— От твоих вопросов, Эрин, хоть головой маши, как голубь крылом!