Про Января сразу стало ясно: этот играть не будет. Но однажды он рассказал историю о всеми брошенной женщине в зимней ночи. Очень молодой, очень красивой, дошедшей до крайности. В коробке от апельсинов она несла завернутого в одеяло младенца. Она любила свое дитя всем сердцем, но знала, что вырастить его не сможет. Под покровом темноты она прокралась к больнице. Дрожа от холода, горя и любви, дождалась самого глухого часа. И вот — последний рывок сквозь метель, она кладет ребенка на широкие ступени и снова скрывается в ночи.
— Как красиво, — сказала Морин.
Протянула руку, дотронулась до Январева лба.
— Может, так все и было, — добавила она шепотом.
Январь в упор посмотрел на нее. Глаза у него сверкали.
— Она меня любила! — заявил он. — Она оставила меня там, потому что любила. Просто она была совсем молодая, без денег, без ничего. Она знала, что не сможет меня вырастить.
— Да, — ответила Морин. — Может, так все и было.
Улыбнулась нам. В глазах — усталость, как будто все это она уже слышала много раз. Велела поблагодарить Января за откровенность. Потом спросила, может ли он вообразить своего отца. Январь — глаза в пол. Мотает головой:
— Нет.
— А тебе это было бы полезно, — говорит.
Посмотрела на нас, — мол, мы сейчас Январю поможем. А мы молчим.
— Нет, — говорит Январь. — Он не любил ее. И меня не любил. Вот и вся история.
Насупился. Морин ласково улыбнулась, кивнула.
— Она меня еще заберет, — шепнул Январь.
— Что ты говоришь, детка?
Он уперся в нее взглядом:
— Она вернется. И заберет меня.
Жирный Кев шумно вздохнул. Закатил глаза.
— Она вернется. Она меня любит, и я ей нужен. Она меня заберет.
Морин снова кивнула и улыбнулась. В ее глазах ясно читалось: ребенок с трудной судьбой. Безнадега.
Мыш Галлейн — добрый и застенчивый. Он не хочет никого огорчать и честно пытается участвовать в игре. Мать его умерла вскоре после его рождения. Несколько лет он прожил с отцом. Мыш нам показывал фотографию: мужчины в рабочих комбинезонах играют в футбол на берегу реки. Иногда тыкал пальцем в одного из игроков и говорил, что это его отец. В следующий раз показывал на другого. Лиц там было не разглядеть, слишком мелко, поэтому он не знал точно. По словам Мыша, отец его бросил, потому что не мог содержать.
— Он меня любил, — говорил Мыш. — Это точно.
И показывал голубые буквы повыше локтя. Это отец сделал ему перед уходом татуировку:
— Видели? Он хоть и бросил меня, но очень переживал!
Тут Мыш всегда ударялся в слезы.
Что до меня, я была от игры освобождена. Морин говорила: я упрямая и, если я буду продолжать в том же духе, сердце у меня закостенеет и исполнится злобы. Как-то раз, когда я отказалась делиться воспоминаниями, глаза ее потемнели, улыбка пропала, голос сорвался на визг. Она сказала, что если я не переменю своего поведения, то стану такой же, как моя мамаша.
— Ты ведь этого не хочешь, правда?
— А вот и хочу! — рявкнула я на нее. — Хочу! Хочу!
И давай орать, что она ничего не знает про мою маму, что мама была сильная и очень меня любила. Вскочила — и прочь из комнаты, прочь из интерната, прочь из Сент-Габриэля. Я слышала, как у ворот Морин выкрикивает мое имя, но не обернулась. Прибежала на берег, села там среди обломков прошлого и смотрю, как река катит свои воды к морю. Счастья — через край. Несмотря ни на что, счастья было через край. Да, я знаю, что такое боль и тьма. Мне случается так далеко забрести во мрак, что я пугалась: все, обратно не выберусь. Но всякий раз выбираюсь — и счастья опять через край. Мне не нужна воображаемая биография. Мне не нужны идиотские групповые беседы. Мне не нужна дурацкая «История моей жизни». У меня полная голова воспоминаний, всегда полная голова. Я вижу нас с мамой дома, в Сент-Габриэле. Кожей чувствую ее прикосновение. Чувствую ее дыхание на лице. Чую запах ее духов. Слышу, как она нашептывает мне на ухо. У меня есть картонная коробка с сокровищами, и я в любой момент могу достать оттуда свою мамочку.
2
Сбежать из «Белых врат» легко. Мы почти все уже пробовали. Нам все время твердят, что здесь не тюрьма, никто нас не держит. Рюкзак на спину — я, мол, на пикник или что-нибудь в этом роде — и спокойно уходишь. Как правило, нас хватает на несколько часов свободы, а потом голод или дождливая ночь пригоняют нас обратно. Некоторым случается продержаться целую неделю, пока их не привозит обратно полиция — оголодавших, с запавшими глазами и блаженной улыбкой на физиономии.