— Анна, — шепчет. — Анна. Анна. Странное чувство во рту. Анна. Анна.
— Ты в детстве была очень хорошенькая, — сказала я.
Январь взял фотографию и внимательно посмотрел:
— Да, правда. Ты была очень хорошенькая, Анна.
— Я не была рыбкой-лягушкой в глубине Черной Грязи.
— Нет. Ты была рыбкой-лягушкой, так же как я, внутри у твоей мамы.
Она снова взяла фотографию. Потрогала лицо женщины. В глазах — растерянность, потрясение, счастье.
— Это моя мама. Это мой папа. Это мои братья и сестра.
Были и другие фотографии. Выцветшие, мятые, размытые, как будто они долго пролежали в воде. На всех были одни и те же люди. Вот вся семья сгрудилась, хохоча, на диване в гостиной. Были снимки детей отдельно и родителей отдельно. Была свадебная фотография родителей: она — в длинном белом платье и фате, он — в черном костюме, на обоих лицах улыбки. Была фотография на маленькой яхте, где все столпились у мачты, одетые в непромокаемые куртки и спасательные жилеты, даже маленькая Анна. Ветер развевает волосы, за спинами плещет море.
Мы рассматривали фотографии — прошлое Анны. Я сказала:
— Ты была очень счастливая.
— Это правда.
Она взяла меня за руку.
— Но у меня в голове все бьется, как голубиное крыло, и плещется, как текучая вода, и пляшет, как пыль. Я не знаю, счастливая я сейчас или нет.
— У тебя была чудесная мама. У тебя был чудесный папа. У тебя были чудесные братья и чудесная сестра. Многие люди отдали бы что угодно за то, чтобы у них это было. Это твои сокровища, Анна. Ты нашла свои сокровища.
Она потрогала лицо матери, шепча:
— Мама. Мама. Мама.
Дедуля опустил голову. Слезы текли у него по щекам.
— Я был не прав, — сказал он. — Я старался только для тебя, малышка. Хотел, чтобы твое сердечко никогда не знало горя. А теперь вот ты плачешь.
— Ты тоже плачешь, Дедуля.
Она потянулась к нему, обняла, и они закачались в объятиях друг друга.
В одной из коробок лежала газета. На ней стояла дата десятилетней давности. Заголовок говорил о семье, которая пропала в море. Январь чертыхнулся. Мы положили газету обратно и молча переглянулись.
— Покойник, — говорит Январь спустя некоторое время. — Надо его снова найти.
— Ты шутишь! — отвечаю.
И знаю при этом, что он всерьез.
23
Мыш остался в комнате охраны с Дедулей и Небоглазкой, а мы вышли.
— Ты с ума сошел!
— Ага, ты всегда это говоришь.
И усмехнулся бесовской усмешкой.
— Где же, — говорит, — твоя тяга к приключениям?
Я рассмеялась и похлопала его по руке:
— Хорошо, что ты не уплыл один!
— Ага!
Я улыбнулась:
— Вперед, к приключениям.
— Ага. Ты да я.
Я вздрогнула и усмехнулась.
— Ты да я, — говорю. — Ты, да я, да покойник в Черной Грязи.
Мы вышли из типографии. Ян повернул к причалу. Солнце уже встало, красный шар нависал на востоке над невидимым морем.
— А если это было убийство? — спросила я.
— Думаешь, убийство?
— Вспомни минувшую ночь: он пошел бы на все, чтоб защитить Небоглазку.
— Значит, убийство.
— И что нам в таком случае делать?
— Делать?
— Ну, там, полицию звать. Когда убийство, надо же что-то делать.
— Он скажет, что он его просто убрал.
— Говорить он может что угодно, это все равно останется убийством.
— Черт подери, Эрин, давай сперва разберемся, а потом уж будем думать, что делать.
Мы подошли к причалу. Со времени вечерних раскопок прилив сменился отливом. Плот снова засел в иле. Ямы в Черной Грязи почти сгладились. На другом берегу ранняя парочка бежала трусцой по велосипедной дорожке. Ян рассмеялся:
— Глянь, привидения!
Смотрим вниз. Ян что-то бормочет, пытаясь понять, где именно Мыш копал вчера вечером.
— Нам ни за что не найти это место, — говорю.
— Значит, сдаемся?
— Нет, конечно. — Я пожала плечами.
— Мы его найдем. Пошли. — Ян стал спускаться по обломкам лестницы.
Я шла за ним. Он привел меня на границу топи и суши, туда, где ноги начинали скользить и проваливаться в трясину:
— Где-то здесь, я думаю.
Я вытаращилась на него.
Он расхохотался:
— Давай, Помощничек! Обнови лопату!
Мы начали копать. Ворочаем лопатами ил — маслянистый, вязкий, вонючий, пропитанный водой. Все это шлепает и хлюпает. Мы в минуту перемазались до ушей. Соскальзываем в нами же вырытые ямы. Уходим в ил по щиколотки, по икры, по колено. Горы ила вырастают вокруг. А мы копаем все глубже и глубже. Я все поглядывала на Яна, он издавал торжествующие вопли и был похож на безумное черное существо, порожденное этим самым илом. Солнце стояло уже высоко, стало теплее, вонь бензина, гнили и отходов усилилась. Нас подташнивало. Мы отплевывались от ила. Он забивался в глаза, в уши, в складки кожи. Я спрашивала себя, что я тут делаю. Говорила себе, что Мыш ошибся, что не было тут никакого трупа, нет тут вообще ничего, кроме камней, осколков посуды и старых тряпок, которые мы отшвыривали в сторону. Говорила себе, что нам надо поскорее вернуться в комнату охраны и заставить Небоглазку уйти с нами. Или же отправиться в полицию, привести их сюда — пускай разбираются. Что ни сделай, все лучше, чем копаться в мерзкой Черной Грязи в поисках трупа, который мне меньше всего хотелось найти. Но я продолжала копать, отплевываться, утирать лицо и копать дальше, глубже и глубже. Наконец мне стало совсем худо, и я собралась уже сказать Яну, что не могу больше, — и тут увидела в черной-черной жиже кончики пальцев.