— Мама! Мама!
И наконец она пришла и позвала шепотом:
— Эрин. Эрин.
Я почувствовала на плече ее руку, на щеке ее дыхание. Угадала по голосу, что она улыбается. Ее рука легла мне на плечо. Она обняла меня, как в детстве. Я прижалась к ней.
— Я тебя люблю, — прошептала я.
— Я знаю. И я тебя люблю, Эрин. Я всегда буду тебя любить. Всегда.
— Мы с Январем решили уплыть на плоту.
Она рассмеялась:
— Я знаю.
— И ты с нами?
— Я всегда буду с тобой, Эрин.
Сколько-то времени мы пролежали так в обнимку. Я была не в «Белых вратах», а в нашем садике перед домом на выезде из Сент-Габриэля. Садик пестрел цветами, у забора поспевал крыжовник. От реки доносились пронзительные крики чаек. Я вцепилась в мамину руку. Она тихонько запела мне в ухо «Бобби Шафто». Положила в ладонь мятную конфету. Потом коснулась губами моего лба, и вот мы уже снова в «Белых вратах», в моей комнате. Полежали еще немного. Я знала, что она скоро уйдет. Мне виделись река, плот, быстрое течение. Вернусь ли я назад?
Мы улыбнулись, заметив птицу. Она присела на подоконник, заглянула внутрь и наклонила головку, разглядывая нас. Потом залетела в комнату. Быстрокрылая темная птичка, вроде воробушка. Она запорхала над нашими головами. Сделала несколько кругов под потолком.
— Птичка! — говорю. — Смотри, птичка!
Мы рассмеялись.
Потом птичка вернулась на подоконник, глянула на нас, вылетела наружу и взмыла в небо высоко над домами.
Я села в кровати, слежу за ней.
Мы снова рассмеялись.
— Вот смешная! — говорю.
— Это птица жизни, — откликнулась мама.
— Птица жизни?
— Мы приходим в этот мир из темноты. Мы не знаем, где мы были раньше. Мы не знаем, куда уйдем потом. Но пока мы здесь, мы можем расправить крылья и лететь — главное, не бояться.
Я задумалась над ее словами.
— Понимаешь? — спрашивает.
— Кажется, да.
Она улыбнулась. Лежим молча, только иногда она шепчет мое имя.
— Она еще прилетит? — спрашиваю.
— Кто знает? Может, и прилетит, раз уж нашла сюда дорогу.
Мы прислушались к детским голосам за стеной.
— Иди, Эрин. Пора. Январь тебя ждет.
— Ты будешь со мной?
— Я буду с тобой. Иди. Не оставайся со мной в темноте. Расправь крылья. Лети отсюда.
И она исчезла. С нижнего этажа доносилось бормотание телевизора, с верхнего — чьи-то рыдания. Я сложила свои сокровища обратно в коробку. Завязала ленту. Сунула коробку в рюкзак, глубоко вдохнула и пошла вниз, к Январю.
5
Увидела его — и расхохоталась. На нем был его особый костюм для побегов: черные джинсы и черная флисовая куртка, черные с красным кроссовки и черная трикотажная шапка. Он играл в бильярд с Волосатиком Смартом. В углу стоял его рюкзак. Он подмигнул мне, отправил последний шар в лузу и сказал Волосатику, что ему пора. Трудно было не догадаться, что происходит. Волосатик осклабился и подмигнул. Фингерс подошла ко мне и тихо спросила:
— Вы ведь вернетесь, правда? Правда?
Мы обнялись.
— Конечно, — ответила я. — Далеко мы все равно не уйдем, нас поймают и вернут обратно.
Я улыбнулась, хотя меня грызли сомнения. Как нас вернут со дна реки или моря?
Уилсон Кэйрнс сидел лицом к стене за отдельным столиком и, как всегда, лепил из глины. Лепил он постоянно. Как одержимый. Морин говорила, что это ему полезно: так он воссоздает что-то из своего утраченного детства. Перед ним лежал большущий ком глины, рядом стояла миска с водой. Руки перепачканы, стол тоже. Он вылепил нескольких глиняных человечков. Одного поднес к лицу и подул на него. Потом повел его по столу. Я коснулась плеча Уилсона и сказала:
— Пока, мы ненадолго!
— Может быть, — откликнулся он.
И ведь не шелохнется, только ведет по столу свою глиняную фигурку.
— Чего? — переспрашиваю.
Смотрит на фигурку через толстые очки. Хоть бы моргнул.
— Может быть, — шепчет.
Отпустил человечка, и тот остался стоять.
Таращится на него.
— Видела, как он шевелится? — шепчет.
Я тоже вытаращилась:
— Нет.
Он поднял на меня глаза — будто сквозь меня видно что-то очень интересное.
— Надо смотреть очень внимательно. А то ничего не увидишь.
— Хорошо, — говорю. — Буду внимательно.