Булгаков снял шинель, окинул взглядом комнату. Это был общий номер, к стенкам прижимались четыре кровати.
— Не ахти как устроился ты в столице, — заметил Булгаков.
— Очень даже неважно, — согласился с этим Зосимов, смутившись. — И то администратор предъявил ультиматум: к девяти часам утра выселиться.
— Поедем к нашим! Прямо сейчас.
— Нет, спасибо. Я сегодня ночью улетаю, билет в кармане.
— Ну, если так…
Булгаков достал сигареты, чиркнул зажигалкой. Зосимов взял предложенную ему сигарету, повертел в пальцах, но не закурил.
— Лена привет тебе передает. Просила заезжать в гости, — сказал Булгаков.
— Спасибо. Спасибо и целую ручку. Моя Пересветова, если бы знала, что мы встретимся, тоже передала бы тебе привет.
— Варвара Александровна человек наш, армейский, — тепло улыбнулся Булгаков. — Как она поживает?
— Неплохо.
— А жизнь в том городе нравится? Ты ведь все там же служишь, в округе ПВО?
— Да, город хорош, хотя и своеобразный.
— Девчата твои как? Повырастали небось?
— Старшая, Наташка, в этом году десятый класс заканчивает, младшая ее догоняет.
— О, невесты уже!
Зосимов похмурел при этих словах: он не любил, когда о дочерях говорили, как о невестах. Какая-то непонятная ревность просыпалась в нем.
Еще раз чиркнула зажигалка в руках Булгакова.
— Прикуривай, Вадим Федорович.
Зосимов решительно положил в пепельницу незажженную сигарету.
— Знаешь, я бросил курить.
— Давно ли? — насмешливо спросил Булгаков, защелкнув свою изящную зажигалку.
— Уже больше года.
Булгаков пожал плечами.
Словно извиняясь, Зосимов начал торопливо пояснять:
— В последнее время сдает здоровье, Валентин Алексеевич. Не пью, не курю, ничего такого лишнего, понимаешь, а оно все хуже.
— Летаешь много.
— Летаю, конечно, много… — Зосимов потянул носом душистый дымок, повисший облачком. Эх, как ему хотелось закурить сейчас! Он продолжал рассказывать о здоровье, стараясь отвлечь, оторвать мысль от сигареты, лежавшей в пепельнице: — Растет кровяное давление. Медленно, но растет, проклятое. В Москву я ведь на центральную медкомиссию приезжал. Наши эскулапы боятся ответственности, сюда послали. Уж тут крутили-вертели, насквозь всего просвечивали. Пронесло. Допущен к летной работе. Но это, кажется, в последний раз. — Зосимов поднял на Булгакова жалкий, растерянный взгляд: — Спишут меня скоро, Валентин Алексеевич.
Последние его слова прозвучали так, как если бы он сказал: "Конец мне скоро…"
Булгаков отвел глаза, стал смотреть куда-то в окно. Не нашлось у него слов утешения для друга, ибо в его собственном понятии отстранение от летной работы смерти подобно.
— А я вот курю, — сказал он, попыхивая сигаретой. — Курю все время и ничего, на здоровье не жалуюсь. По какому-нибудь торжественному случаю и выпить могу.
Зосимов тряхнул головой, будто хотел сбросить с себя грустное настроение.
— Сегодня случай очень торжественный: мы с тобой встретились в Москве, Валентин Алексеевич. Сейчас пойдем и выпьем. — Зосимов решительно поднялся. — Пойдем, пойдем. Тем более что я тут один тост хороший придумал.
— В ресторан хочешь? — спросил Булгаков. И протянул руку за папахой.
— Мы оба в форме, в ресторан не поедем, — возразил Зосимов. — Спустимся вниз, в буфет. Там в это время пустота, а если кто и есть, то все свои, офицеры.
Когда они вышли в коридор, отворилась дверь напротив. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы увидеть интерьер уютного одноместного номера. В следующий миг дверь закрылась, толстенький майор запер номер и положил ключ в карман.
— Во как надо устраиваться, — сказал вполголоса Булгаков. — По виду начклуба какой-то или казначей, а номерок отдельный имеет. Не то что ты, инспектор техники пилотирования.
— Куда уж нам, строевым офицерам. Дали койку переспать, и на том спасибо, — ответил Зосимов. — Ты видел, входя в гостиницу, сколько народу толпится у окошка администратора?
— Видел…
— И подполковники, и полковники, и постарше нас с тобой. А над окошком табличка висит: "Мест нет".
— Для кого нет, а для кого и есть.
Толстенький майор независимо вышагивал впереди них, и если не слышал, то, наверное, догадывался, о чем разговор. Оглянулся: лицо у него было красным и злым.
На первом этаже — большая столовая, работающая с утра до вечера и всегда с перегрузкой. А в цокольном этаже — буфет, где можно посидеть с другом и спокойно побеседовать. Две официантки — Маша и Шура, — чьи молодость и зрелые годы прошли между этими столиками, знают в лицо, наверное, половину офицерского корпуса. Булгаков дружески кивнул обеим, как старым знакомым, и они ответили ему приятно-кокетливыми, сбереженными с молодости улыбками.